Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

изд., т. II, часть I, стр. 85-101) помещается в том выпуске «Дневника», которого у меня нет. Но в отношении польского вопроса он придерживается таких же черносотенных убеждений. Стр. 349: на призыв пригласить из польской эмиграции в Россию нужных людей, т. е. на призыв к примирению, г. Костомаров[200] ответил, что все это – «западня, что наведут они к нам Конрадов Валленродов[201], предателей», и что «поляк Старой Польши инстинктивно, слепо ненавидит Россию и русских». Достоевский вполне одобряет Костомарова, но прибавляет: «Г. Костомаров допускает, однако же, что есть прекрасные поляки, которые могут жить даже в дружбе с иным русским, спасти его в беде, одолжить его. Это, конечно, правда, но чуть только этот русский, хотя бы даже после двадцати лет дружбы, вдруг выразил бы этому прекрасному поляку свои политические убеждения насчет Польши в русском духе, то этот поляк тотчас же, тут же, стал бы явным или тайным врагом своего русского друга, на всю жизнь, до конца непримиримым и безграничным. Об этом забыл добавить г. Костомаров». Далеко не уверен, чтобы каждый поляк поступил так, но даже если бы это было и так, то неужели мы вправе требовать от поляков прощения своим врагам и защитникам этих врагов, а сами можем проповедовать неискоренимую ненависть к тем, кого мы считаем врагами своей родины. А именно так поступает Достоевский, для кого это легкая попытка «примирения» «есть, бесспорно, клерикальная к нам подсылка из Европы, отрог всеевропейского клерикального заговора». Об этом «заговоре» нам придется еще поговорить.

4) Антимилитаризм и пацифизм. Я думаю, милитаристов, шовинистов, ультрапатриотов никак нельзя причислить к гуманистам в истинном смысле слова. Л. Толстой здесь внес огромную лепту. Характерно, что он, будучи кадровым офицером (почему он пошел в офицеры?), в своих ранних рассказах («Набег», «Рубка леса», «Севастопольские рассказы») не только чужд шовинизма, напротив, весьма критически относится к войне и военной профессии. Дальше он пришел к проповеди непротивления злу. Это была, конечно, крайность, но она в конце концов привела к Ганди: борьба ненасильственными мерами – прогрессивнейшее движение современности, приведшее уже к огромным политическим результатам. Достоевский же целиком поддерживает русскую империалистическую политику, идет много дальше политики Александра II. Этот его империализм в свое время подвергся талантливой критике Д. Мережковского в блестящей статье «Пророк русской революции». Я ее читал, но сейчас ее у меня нет под рукой. Приведу выдержку из «Дневника писателя» (стр. 302), где Достоевский говорит о неизбежной войне России с Западом, возглавляемым Ватиканом. Достоевский считает, что он «разглядел и постиг важнейшего врага и всю ту огромную для всего мира важность той последней битвы за существование свое, которую несомненно задаст всему свету умирающее навеки папское католичество (курсив Достоевского – А. Л.) в самом ближайшем будущем».

«Я уверен, что бой кончится в пользу Востока, в пользу восточного союза, что России бояться нечего, если восточная война сольется с всеевропейскою, и что даже и лучше будет, если так разрешится дело. О, бесспорно, страшное будет дело, если прольется столько драгоценной человеческой крови. Но утешение в том, по крайней мере, соображении, что эта пролиянная кровь несомненно спасет Европу от вдесятеро большего излияния крови, если б дело отдалилось и еще раз затянулось. Тем более, что великая борьба эта несомненно окончится быстро. Но зато разрешится окончательно столько вопросов (римско-католический вместе с судьбою Франции, германский, восточный, магометанский), столько уладится дел, совершенно неразрешимых в прежнем ходе событий, до того изменится лик Европы, столько начнется нового и прогрессивного в отношениях людей, что, может быть, нечего страдать духом и слишком пугаться этого последнего судорожного движения старой Европы накануне несомненного и великого обновления ее…» Это напечатано в сентябре 1877 г., когда уже обозначилась победа России в русско-турецкой войне. Неужели истинный гуманизм заключается в том, чтобы создать фантастическую мечту о «последнем, решительном бое» и сознательно идти на этот бой с огромными жертвами, которые якобы оправдаются решением всех наболевших вопросов! Вместо того, чтобы искать по возможности мирного выхода, заранее утверждают, что война неизбежна и, что, следовательно, как бы ни велики были жертвы, на них надо идти в целях достижения прекрасной цели. Здесь Достоевский по своему взгляду сходен со своими крайними антагонистами – коммунистами. Не так ли говорит Мао Цзе Дун: надо идти на мировую атомную войну, пожертвовать 300 или даже 500 миллионами людей, но это будет последняя война, после которой воцарится на Земле райское блаженство. Примерно такая же была установка у Сталина, да и у всех сторонников кровавых революций. Практика показала, что убив в душе жалость, убивают ее, как правило, навсегда.

Но эта ошибка была свойственна на только коммунистам. В начале Первой мировой войны Герберт Уэллс выпустил книжку «Война, которая покончит с войной» (иначе «Европейско-ницшеанская война»), где доказывал, что полный разгром Германии приведет к ликвидации войн.

Но если марксисты в свое оправдание могут привести то, что они работают по совершенно новому, научно обоснованному плану, то у Достоевского нет и этого оправдания, так как вся идеология его глубоко консервативна и никаких оснований к тому, чтобы в случае победы России над западным блоком воцарился мир, решительно нет. Не говоря уже о том, что он чрезвычайно легкомысленно полагает, что победа будет решительной и нетрудной, хотя даже в войне с отсталой Турцией сказалась недостаточная сила русской армии. Ведь первоначальные успехи русских войск сменились отступлением, отчего цветущие болгарские села подверглись страшным репрессиям со стороны вернувшихся турок. Все это игнорируется Достоевским, поставившим задачу идти к цели любой ценой. Какая же это цель? Захват Константинополя!

5) Константинополь должен быть наш. Этот чисто империалистический лозунг был не чужд многим нашим писателям, даже А. К. Толстому (конец «Потока Богатыря»), Тютчеву («Пади пред ним, о царь России, и встань, как всеславянский царь»); они, конечно, не требовали войны почти со всей Европой для достижения этой цели. А какие права имеет Россия на обладание Константинополем? Да прав-то, в сущности, никаких, а есть доводы: 1) с точки зрения национальной, конечно, никаких, так как русские в Константинополе вероятно, полностью или почти полностью отсутствуют; 2) исторической – тоже никаких, так как единственной заявкой на обладание Царьградом был щит, повешенный когда-то Олегом; 3) стратегической: самый важный «ключ у входа в Черное море», что страшно усиливает оборону южных границ России, отчего на удочку проливов попадались даже лица, сначала решительно боровшиеся против присоединения Константинополя, такие антиподы, как Милюков и Сталин; 4) символ единения славян, но, конечно, не как с Россией, входящей в качестве равноправного