Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

— Где эти панцирные, с копьями? Им давно пора заняться делом. Ещё один рывок, и нас тут передавят, как волчат у логова.

Даритай, вздохнув, протянул Хачиуну саблю:

— На, возьми. Это будет справедливо.

— Дорогой мой, — мягко улыбнулся десятник, — ты поступаешь так, как я и ждал от тебя, но эта железка не спасёт. Эти урусутские воины вроде наших кешиктенов. Они тут орудуют мечами с детства, а саблей — ей рубить хорошо, а защищаться?.. И моргнуть не успеешь — слетит голова. Даже и не думай.

— Что же делать? — лихорадочно соображал Даритай.

— Умирать, — подсказал десятник.

— Э нет, — не согласился новичок, — это у меня сегодня уже было. Два раза в день — какая в том польза?

Суду, развернувшись, заорал:

— Все стрелы мне! Быстро! Все стрелы мне!

Теперь они стояли на месте, а дружинники кружили вокруг них, боясь приблизиться. Десяток спасался только тем, что Суду упорно и неотвратимо поражал всякого, кто приближался к ним ближе остальных или кто, на свою беду, пытался бросить меч и вытащить лук. Только нежелание каждого в отдельности урусута возглавить атаку (и умереть со стрелой во лбу) немного отдаляло развязку.

Впрочем, беспощадная резня в других десятках «зелёной сотни» уже началась. Наконец-то, дорвавшись до этих обессиленных назойливых комаров, дружинники самозабвенно расправлялись с беззащитными. Их дорогие аргамаки (за каждого стадо коров вынь да положь) скакали сегодня только вперёд, не петляли зигзагами, не кружили до того перед строем. Да и по породе своей были они резвее (хоть и менее выносливее), чем степные лошадки.

Кто-то из несчастных выхватывал саблю, которую тут же у него и выдёргивали. Такого разваливали мечом до седла с особым сладострастным остервенением. Меч ники наконец дорвались до своего прямого дела, которое — нужно отдать им должное — они знали хорошо. Не хуже, чем лучники своё.

И вдруг они забеспокоились и ослабили напор.

Хачиун и Даритай замотали головой, озираясь с угасшей было надеждой. С пологого склона, разливаясь по белому полю, как выплеснутая из бадьи вода (так укрепляют склон перед крепостью), неслась долгожданная подмога. Ещё непонятно — к ним ли, нет. Вот только как-то беспорядочно всадники растекались. Не отступают ли тоже? Неужели всё-таки разгром?

— Эти не похожи на копейщиков, ничего не понимаю, — растерялся Хачиун.

Впрочем, те, со склона, заворачивали куда-то вбок.

— Да что же они, — рыдающим голосом выразил общую досаду один из десятка.

Урусуты, уже было успокоившись, принялись за старое с прежним удовольствием. И тут Даритай хлопнул себя по шлему, собрал ладони у рта и загудел...

Все, кроме Суду (который, кусая губу, выцеливал очередного), удивлённо воззрились на такое диво, урусуты тоже. На лице Хачиуна появилось нечто, напоминающее жалость. Странно устроен человек: даже за минуту до смерти он способен пожалеть того, кто лишился ума — самой бесполезной вещи в этом мире.

Те, на склоне, вдруг повернули в их сторону, на ходу перестраиваясь в клин. Теперь было видно, что они спешат-таки им на выручку. Их было немало, куда больше, чем урусутов.

Вражеские мечники (это были гридни ижеславского князя и вятших его бояр) это тоже сообразили и тут же показали остаткам «зелёной сотни» свои спины. Это зрелище было для Даритая и его новых друзей желаннее всех других на свете.

Суду, выдохнув изо рта облако морозного пара, обессиленно опустил голову на шею коня.

И тут же, как последнее напутствие, прилетела неожиданная стрела и впилась в живот Хачиуну. Уронив лук на снег, он ухватился за неё руками, но выдёргивать не стал...

— Всё, немножко не дождался... — прохрипел он и слабо улыбнулся. Наконечник вошёл как раз между пластинок хуяга, погрузившись глубоко. Теперь Хачиуна ждала мучительная смерть, и он мог молить своего христианского Бога только о том, чтобы это случилось быстрее. Десятник закрыл глаза и сполз на снег. Даритай и худощавый Суду, стремительно спешившись, бросились к нему.

А помощь между тем приближалась.

На войне смерть товарища — дело обычное. Каждый из десятка Хачиуна, не колеблясь, отдал бы за него свою жизнь не только потому, что этого безоговорочно требовала Великая Яса, но и просто так, по-человечески.

А вот угрюмые, сочувствующие лица никак не помогли бы ему. Поэтому, увидев, какая именно помощь спасла жизни остальным, лучники долго рыдали и кисли от смеха. Пришедший в сознание Хачиун ржал вместе со всеми, что отразилось на нём благотворно — он быстро умер, может быть, что-то там у себя внутри окончательно разворотив судорогами.

Отозвавшись на зов Даритая, нёсся табун дойных кобылиц. На их спинах красовались войлочные скатки, которые издалека можно было принять за всадников.

— Почему они тебя послушались? — отдышавшись, спросил Суду.

— Да как же, — Даритай отвернулся от угасших глаз Хачиуна, — я ж сколько трав в дойщиках прозябал. Их кобылица-вожак мой старый побратим, и у нас есть свои сигналы, вот я её и позвал. А уж весь табун, известное дело, поскакал следом.

— И разрушил замыслы Эльджидая. Куда его гнали, ты знаешь? — непонятно было, хвалит его Суду или осуждает.

— Откуда же мне знать? — развёл руками Даритай. — Прости, мне нужно было подумать о благе войска, а я вот решил вас спасти...

— И себя, — хмыкнул великий лучник, — а там, может быть, кто-то более важный, чем мы, взял да и сгинул. .. Ну да ладно...

— Что ж, спасибо за «ладно». Спас нас ты... Если бы не твоя необъяснимая меткость, то... И ты, конечно, как честный монгол, сообщишь о моём самоуправстве стервятникам?

— Теперь-то уж что? — тягуче отозвался Суду. — Хачиуна вот жалко, он мне вместо отца был.

— И мне вместо отца, дал второй раз народиться. Из-за него я здесь, а не в боголах.

Суду посмотрел на вытянувшегося на снегу Хачиуна, на рассечённые зелёно-кровавые тела воинов, которых он знал всех по именам.

Раненых не было, только живые и мёртвые... Урусуты секли мечами наверняка — они своё дело знали. Среди погибших монголов, как свёртки дорогих тканей в зелёной траве — хотя кругом был только снег, — лежали подстреленные Суду храбрецы-урусуты. Их лошади стояли рядом с телами хозяев, уныло понурив длинные холёные шеи.

Что до низкорослых скакунов, принадлежащих порубанным монгольским лучникам, они вели себя по-разному. Одни, подтянувшись друг к другу, образовали тот боевой строй, к которому их приучали. Другие — меньшинство — застыли, подобно урусутским аргамакам над мало узнаваемым месивом, в которое превратились их боги; А некоторые бродили поодаль, увлечённо ковыряясь в снегу. И то сказать — проголодались за время боя. Тут же маячили дойные кобылицы. Войлочные скатки на их спинах колыхались, как будто отбивая поклоны.

— Ты хорошо знаешь лошадей, Даритай? — спросил Суду устало.