Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

Так или иначе, кивнул. Что народ потешать? Отвели это дивное диво в мой шатёр.

Даритай вздохнул.

— Этой же ночью вместо того, чтобы сперва-наперво жёстко взнуздать наложницу, — как это делали те, для кого такое было не в диковинку, — я всё «мекал» и «бекал». Рука с плетью словно обморозилась, замерло на устах заколдованное повеление. — Он опять вздохнул и продолжил: — Первую нашу тьму промолчали с ней, как два каменных кыпчакских истукана. И вот что интересно, кому кого жалеть — неужто не ясно. Только такая у меня, видать, рожа была беспомощная, что стало казаться, это ОНА меня жалеет. Сидел, кумыс ей совал, всякие сладости, замусоленные в потной ладони, улыбался. Потом мы оба незаметно прикорнули, а зимние рассветы — они страсть какие поздние. Днём я бегал по куреню, как ветер оседлав, в угрюмом лесу надрывались летние птицы — так мне тогда казалось. На вторую ночь (благо отдыхала наша сотня в те дни от войны) лёд меж нами проломился. Что её пленитель не алчное чудовище, она ещё накануне поняла. И разговорились мы вдруг... Теперь-то я понимаю, была она тогда — как попона после недельной скачки изтерзанная. Столько у неё накопилось, что хоть бы и врагу, хоть бы и столбу выговориться, а тогда — удивился. Язык кыпчаков, известный нам обоим (ей — хуже, мне как родной), позволил немного понять друг друга. Так возникла наша многолетняя доверительность и моё проклятье. Помнишь, рассказывал ты о забытом мангусе Вечерних стран... Ант... антр...

— Об Антеросе — боге неразделённой любви.

— Вот-вот, и о каком-то вашем багатуре, который, после того как на него надели отравленную шкуру лошади, мир возненавидел. Всё, что раньше манило, стало мучить.

— Геркулес в шкуре кентавра Несса.

— А ещё есть злой дух в женском обличье, латынский.

— Суккуб, — подсказал Боэмунд.

— Именно. Так и накинулись на меня эти все твои, целой сворой. Только знай себе отбивайся. Я бы победил любого из живых, так мне казалось, но сражаться с душами умерших невозможно.

— Выражайся яснее.

— Как-то раз, взяв с меня клятву молчания, она рассказала о себе — это была опасная тайна. Оказалось, что не боярыня она, а... княгиня. Жена рязанского княжича Олега, погибшего в сече под Пронском. О Небо, как она о нём рассказывала! Слышал бы ты.

— Восхищённо...

— Нет, тихо так, но тишину эту не проломить и тараном джурдженьским. Причитала вот так: «Я безголовое тело с тех пор, делай со мной, что хочешь, но это не со мной. Моя голова — в кровавой пыли осталась. Там, в Рязани...» Рассказывала об Олеге много, не мне — себе будто. Так бы и камню, наверное, рассказывала. И улыбалась... не вполгубы, а по-детски. Но, не мне — ЕМУ.

— Постой-постой. Тогда, под Рязанью, никто не выдал, что она княгиня? Не может быть.

— Пока добычу делили, не обмолвился об том ни один комар — так к ней люди относились.

— А потом... — перебил Боэмунд, — огонь в хаптаргак не спрячешь... Бату наверняка всё узнал. Но его устраивало, что княгиня — у тебя, а не у Гуюковых людей. Похоже, молчать повелел, и все посвящённые в тайну молчали. Даже я не знал, ох, стыдно...

— Да, друг мой, так бывает. Знаешь про всё на свете, про соглядатаев врага, про всю паутину интриг, а тут... Так она, Евпраксия моя, куница золотая, никому не угрожала. А я, я был жрецом её храма, даже не так — рабом её храма. Но нельзя и сказать, как я ненавидел своего мучителя — зыбкий дух её сгинувшего мужа.

— И где она теперь?

Даритай вздохнул, прикусил губу своими мелкими зубами, уклончиво усмехнулся:

— Ну уж нет... Теперь твоя очередь рассеивать туман... Что ты делал после того, как завёл рязанские войска в западню под Пронск, как насадил на кол отряд Коловрата?

Подкрадывался к Ярославу...

Насыпать на руку зёрнышки, чтобы птичка приземлилась именно сюда, — в этом и состоит основное искусство. От Ярослава зависело многое, очень многое, и здесь Боэмунд не мог ошибиться.

Но как подобраться к нему? Кружа по Переяславскому княжеству от деревни к деревни, он всё никак не мог придумать достойного повода. Между тем их слава росла. Очаровывался народ кто чем, кто — красотой Прокуды, кто — лекарским даром Боэмунда. Сам он, правда, лечить не умел — кроме тех, конечно, случаев, когда (о чудо!), прикоснувшись к нему, излечивались Сами. Но не было в том большой беды, ибо, плавно указав перстом, поручал Боэмунд страждущих попечительству бабки Бичихи, как «осенённой духом своим». Кроме того, он при случае прославлял Ярослава-князя, как «призванного во спасение земли» либо Христом Богом, либо Кереметом мерянским, либо... Всё зависило от того, кто к нему обращался за помощью: поганый ли, во Христа ли верующий. Это всё на тот случай, если люди князя сами к нему заявятся... с приглашением встретиться.

Ни Прокуда, ни Бичиха никогда не спрашивали: «зачем», «почему». То ли не интересно было, то ли... Но как-то раз старуха отозвала Боэмунда в сторонку, быстро зашептала на немного картавом, но быстром говоре этих мест — смесь русского, мерянского и тюркского. Боэмунд давно научился его понимать.

— В давние дни боярин Ярослава-князя Кирило Олексич на речке Липице изранен был. Уж кто его только не лечил. Долго ли, коротко, но поведал и про меня, грешную, один его старший гридень. Из мерян он был родом, гридень-то, с того огнища, куда ты Прокудку привёз еле живую из-под Пронска. Ярослав таких людей, с низов, часто привечает в дружину.

— И что с того?

— Перстень Ярослав мне тогда подарил, сказал: «Ежели что надо — всегда покажешь, и тебя ко мне допустят». Так-то. Бери уж, иди...

— Что ж ты раньше-то, — вместо благодарности возмутился лже-пророк.

— Да так, глядела-думала. Ладно ли будет?

Переяславский князь Ярослав Всеволодович был из тех страстотерпцев, с какими Бог разговаривал изнутри, а не с церковного клироса. Причём говорил он ему часто совсем НЕ ТО…

Люди благочестивые, столкнувшись с подобным, ударяются в панику. Те же, в ком гордыня — наистрашнейший из смертных грехов — оказывается сильнее священных догматов, впитанных с молоком матери, становятся «еретиками» и «богоотступниками». Если же им в схватке со святынями всё же удаётся одержать победу, эти отчаянные храбрецы из еретиков превращаются в пророков, земных наместников того же Бога, против которого восстали. А если очень повезёт — даже сыновьями Бога.

Продолжая богохульствовать в таком же духе, Боэмунд набрался храбрости... и выдал главную свою зацепку. Что-то подсказывало — и это пройдёт.

— Одной простой женщине в Вифлееме повезло ещё больше — она сподобилась стать даже Матерью Бога.

После такого откровенного глумления над Богородицей его могли вытолкать взашей. Он напрягся, готовый к прыжку, как обнаруженная в курятнике лиса. Но — слава Всевышнему — ничего не произошло. В глазах князя заблестел-таки пьяный восторг. Боэмунд рассчитал правильно — такие мысли ДОЛЖНЫ БЫТЬ близки и выгодны Ярославу.