Скверный глобус - Леонид Зорин

Прения вскоре возобновились. Все выступления были окрашены оптимистической убежденностью в неодолимом успехе партии. Голос ее, звучащий в эфире, вызвал у слушателей и отклик и интерес, укрепил надежды.

Когда настала очередь Лецкого, он сообщил, что ему приятно встретиться с истинными подвижниками. Есть еще люди — им в равной степени небезразлична судьба отечества и рядового человека, который и есть его цвет и совесть. Необходимо видеть и помнить, что партия «Глас народа» — не лидерская (при этих словах Коновязов поморщился, словно заныл занемогший зуб), в этом и есть ее отличие от группочек, созданных под карьеристов. Поэтому наше движение чисто, прекрасно и полноводно, как Волга (волжанка вспыхнула и потупилась). Вот здесь перед вами Маврикий Васильевич. Не фюрер, не вождь, такой же, как вы. Просто душа его больше стонет, и сердце его острей болит. (Маврикий Васильевич пригорюнился.) Однако когда пробьет час икс, он выйдет на авансцену истории и поведет за собой полки. (Здесь Коновязов слегка оживился и властно потрепал свою бороду.)

Встреча закончилась очень мажорно и к удовольствию всех участников. Лецкий подошел к волгоградке.

— Мне нужно задать вам пять-шесть вопросов, они меня изрядно тревожат, — сказал он с дружелюбной улыбкой. — Я должен развеять свои сомнения, чтоб сделать необходимые выводы.

Она сказала, что рада помочь.

— Куда же вы? — крикнул им вслед Коновязов. — Нам предстоит сейчас общий обед.

Лецкий печально махнул рукой.

— Работа, — сказал он. — Всегда работа. Вот так и пройдет вся твоя жизнь.

Он веско пообещал Коновязову, что не оставит гостью голодной.

Она оказалась отзывчивой женщиной, сказала, что верит в конечный успех, но, разумеется, прежде всего нужно создать гражданское общество. Это непросто. Тут надо думать не только о собственных интересах. Ходить за примером недалеко, семья, увы, не вполне разделяет ее естественное стремление помочь рядовому человеку. Но мужу придется посчитаться с тем, что жена себя обрела в этом нелегком, но важном деле.

Лецкий посочувствовал ей.

— Мужчины, по сути, эгоцентристы. Иной раз даже диву даешься. Каждый из них буквально уверен, что белый свет на нем клином сошелся. Невесело. Но вы уж держитесь. Все-таки вы наша крепость на Волге.

К вечеру перешли на «ты».

8

«Но есть ведь и те, кто спит и видит, чтоб вы усомнились в своих защитниках, кто хочет, чтоб рядовые люди однажды отвернулись от тех, кто в трудную пору стал их голосом. Не доставляет особой радости напомнить об этом, однако — приходится. Чтоб вы не угодили в ловушку.

Кто они, злобные доброхоты? Что общего у этих господ, всегда стремившихся оказаться среди преуспевших пенкоснимателей, у этих любимчиков фортуны и баловней несправедливой удачи, с теми, кому не услышать звона и не увидеть блеска наград, чьи лица не будут мелькать на экранах? Ответ очевиден и прост: ни-че-го. Давно уже вы — чужие друг другу».

Декабрь накрывает Москву рваной, в подтеках, беличьей шубой. Он прилипает к ее тротуарам коричневатой коростой наледи. Ветер становится жгучим и колким. Машины буксуют и горестно ищут кусочек свободного пространства. А пешеходы лишь прячут щеки за поднятыми воротниками, неловко переставляют ноги, скользят, подобно канатоходцам.

Однажды Иван Эдуардович Жолудев столкнулся близ дома с Верой Сергеевной. До этого дня ему не везло. Или везло? Сразу не скажешь. Встречи он и хотел и страшился. И вот — случилось. Судьба свела.

Сердце Ивана Эдуардовича точно проделало адский кульбит — подпрыгнуло вверх и упало в пропасть, рискуя превратиться в осколки. Как будто бы сквозь мутную пленку, он видел прямо перед собою прелестное дорогое лицо. Заметно осунувшееся, похудевшее, с землистым оттенком на впалых щеках. Волосы ее были спрятаны под теплым оренбургским платком, долгая стройная фигурка, которая так уютно сворачивалась в бережных жолудевских руках, скрывалась под грубоватой овчинкой.

— Как поживаете, Вера Сергеевна? Как самочувствие, настроение? — спросил он тихо и неуверенно, с трудом выталкивая слова.

Она проговорила:

— Спасибо… Так… день да ночь — и сутки прочь.

— Как вам работается?

— Все так же. Глаза боятся, а руки делают.

— А как ваш супруг? Все — честь по чести?

Она опустила глаза.

— Старается.

И неожиданно проговорила:

— Скажите еще чего-нибудь, Ванечка. Мне вашего голоса не хватает.

Он потерял самообладание, прижал к губам ее руку в варежке.

— Мне вас не хватает, Вера Сергеевна. Просто как воздуха — не хватает.

Она отняла торопливо руку и так же быстро пролепетала:

— Ступайте. Неровен час — увидят.

Иван Эдуардович проронил:

— Прощайте. И простите меня.

В подъезде вошел в кабину лифта, боясь увидеть в щербатом зеркале свое почерневшее лицо. С трудом нащупал ключом отверстие, с трудом повернул его раз-другой. Протиснулся боком в тесную, узкую, как горлышко бутылки, прихожую, вздохнув, стащил с головы ушанку, снял шарфик, не понимая, как выжить.

В это же время в квартире Лецкого раздался телефонный звонок. Хозяин неторопливо взял трубку.

— Вас слушают. И очень внимательно.

Раздался начальственный голос Гунина:

— Герман, я рад, что вас застал. Завидую свободным художникам.

— Я еще больше рад, Павел Глебович. Завидовать нечему. Куча забот.

— На завтрашний день вы их отложите. Будем вас ждать к четырем. Не опаздывайте.

— Не сомневайтесь. Я пунктуален.

Они попрощались. Лецкий задумался. Что означает этот вызов? Хотелось бы думать, сейчас звонил высокий государственный муж, а вовсе не муж Валентины Михайловны. Мне только этого не хватало. Очень возможно, мадам наследила.

Она позвонила спустя полчаса. Спросила его, как он себя чувствует. Он мрачно откликнулся:

— Превосходно.

Она уловила его интонацию.

— Ты что — не в духе?

— Наоборот. Ликую.

— Гунин тебе звонил?

— Звонил, звонил. Что там стряслось?

— Завтра Мордвинов у нас обедает. Ты же хотел свести знакомство. Он тоже не прочь на тебя взглянуть.

Лецкий призвал себя к порядку. Снова он дернулся прежде срока.

— Благодарю вас, моя дорогая. Не премину. Весьма обязан.

— Вот видишь. Я могу быть товарищем.

Он словно порхал по своей гарсоньерке — так ласково он ее называл — мерил привычную кубатуру почти танцующими шажками, что-то мурлыкал себе под нос. Только подумать, куда взобрался. Видели бы его воробьи, робкие, без вины виноватые, как машет крылышками их птенчик. Рано осиротел он, рано. Сначала некому было пожаловаться, сегодня не перед кем погордиться, хоть на часок распушить свой хвост. «Так и живешь в родной стране с самим собою наедине». Бодрящая песенка. Но иной раз от этого тайного диалога становится пугающе холодно.