Скверный глобус - Леонид Зорин

— Тоже шарада, — сказала Гунина. — Сено да стойло, поводья да плетка.

— Поверхностно мыслишь, дорогуша, — угрюмо отозвался супруг. — На плетке и сене сто лет не продержишься.

— Вот оттого их гулянка и кончилась.

К немалому своему удивлению, Лецкий услышал собственный голос:

— Идеология многовекторна, многоохватна, но и конечна. Кончается все, Валентина Михайловна. Но жизнь свою господа товарищи, как ни крути, худо-бедно прожили.

Она скривилась, точно от боли.

Ольга спросила:

— Вам нездоровится?

Гунин осклабился:

— Потерпи. Это зуб мудрости разгулялся.

Жена раздраженно махнула рукой, сказала с неприкрытой досадой:

— Вас поскрести — вы все советские. Все — инвалиды двадцатого века.

Ольга одобрительно бросила:

— В яблочко, Валентина Михайловна. Вирус в них въелся со дня рождения.

— Для жен и дочек не существует авторитетов, — сказал Мордвинов. — Надо смириться. Что я и сделал.

«Вперед», — скомандовал себе Лецкий.

И произнес, точно бросился в омут:

— Думаю, Павел Глебович прав — самое время разобраться: что же они собой представляли? Смотрелись и впрямь не лучшим манером, только и разведешь руками — как удалось неприметным людям взобраться однажды до Мавзолея? По виду, действительно, зоопарк. Но вдруг они были, на самом деле, в том зоопарке сторожами? И тут был придуманный маскарад? В какой-то мере они себя делали глупей и разлапистей, чем они были.

Ольга презрительно проговорила:

— И на какой предмет?

— Полагаю, что это мера предосторожности, — весело откликнулся Лецкий. — В какой-то степени даже инстинкт. Им было важно, чтоб им поверили: мы — тех же кровей, не умнее вас, хоть и начальники, а свои. И, в сущности, оно так и было. Они решали — и не без успеха — больную проблему безопасности. В нашем отечестве верхотура столь же любима, сколь ненавидима.

Мордвинов покачал головой:

— Решали, да не больно решили.

— По собственной человеческой слабости, — Лецкий вздохнул. — Вдруг позабыли, что все понарошку и — занесло. Сами поверили в свой титанизм. Ты же угодлива, ты и завистлива, матушка Русь. Сложный характер. В такой дихотомии вся ее сласть. То это Разин, казак-ушкуйник, то пес хозяйский, верный Личарда. То это Пугачев, то Савельич. Всяко бывает. Не обольщайся. Надобно ухо держать востро. Не бронзовей. Будь начеку. Но говорится же: век, да наш! А Разин является раз в столетие.

— Хватит и раза, — хмыкнул Мордвинов.

— Бесспорно. Лучше не дожидаться. Поэтому рядовой человек должен иметь рупор и партию. Которая его направляет. Канализирует его страсти.

Матвей Данилович потянулся:

— Мыслите трезво. Это приятно. То, что не завели себе лидера, — тоже придумано не без перчика. Vox populi — vox dei. Так кажется?

Лецкий кивнул:

— Глас народа — глас божий.

Мордвинов сказал:

— Идея занятная. Но все-таки приходит минута — и нужно товар показать лицом. Нельзя лишь разогревать ожидания. Когда мы с вами играем в прятки, нужно иметь искомый предмет.

Лецкий согласился:

— Бесспорно.

Мордвинов так широко улыбнулся, что на мгновение даже исчезла ямочка на его подбородке.

— Кто этот народногласый органчик, который озвучивает ваш текст?

— Надежный кандидат в харизматики. Я с ним работаю. Есть успехи.

Лецкий и впрямь все живей поощрял поползновения соседа к импровизации, к самостоятельности. «Вы не стесняйтесь, не нужно сдерживаться. Чем больше раскрепощение личности, тем очевидней ее потенции. Мой текст для вас — повод, а не скрижали. Если накатывает инспирация, дайте ей, ради Христа, дорогу. Чем больше собственной индивидуальности, тем убедительней сила проповеди». Выходит, он был на верном пути.

«Маврикий сделал свое дело, Маврикий может разгримировываться, — подумал Лецкий. — Вот она, жизнь. Жестокие законы театра. Чуть зазеваешься — снимут с роли».

— Глас народа, — проговорил Мордвинов и вновь окинул Лецкого взглядом.

Лецкий сказал:

— Он же — власть предержащий.

— Малый не прост, — заметил Гунин. Он благодушно улыбался. Лецкий оправдывал надежды.

Гости поднялись из-за стола. Подали кофе. Лецкий взял чашку и, будто почувствовав чей-то приказ, послушно повернул свою голову. Ольга смотрела на него филистимлянскими очами.

Он принужденно улыбнулся. Она сказала:

— Присядьте рядышком.

Он выдохнул:

— Слушаю и повинуюсь.

Юная дочь фараона сказала:

— Что-то поглядываете на меня.

Он удивился, но спорить не стал:

— Вам это внове?

— Нет. Привыкла.

Он элегически произнес:

— Я не поглядывал. Я смотрел. При этом — с грустью и умилением.

Она насупила свои бровки.

— Ну, умиление — это понятно. Мое девичество, моя свежесть, ангельский образ и чистота. А грусть — откуда?

Лецкий вздохнул:

— А грусть — от трезвого понимания, как трудно будет вам сделать выбор.

Она сказала:

— Не так уж трудно. Я выбираю не мужа, а друга. Стало быть, можно не надрываться.

Он рассмеялся:

— Да, это выход. Вы — умница.

— Я — смышленая девушка.

И оглядев его, усмехнулась:

— Какие родительские интонации…

Лецкий вздохнул:

— Они естественны. Я мог бы быть вашим отцом.

— Не думаю. Глаз у вас — не отцовский.

Спустя полчаса он стал прощаться. В прихожей Валентина Михайловна быстро спросила:

— Ну что, доволен?

— Странный вопрос.

— Ладно. Не скромничай. Молодчик. Ты смотрелся неплохо. Скажи «спасибо».

— Я ваш должник.

— Вот-вот. Ты этого не забывай. И девочка эта — не про тебя. Знай свое место.

— Я его знаю, — сказал он с горечью. — Где-то — на свалке.

— Звонок прозвенел. Вагончик тронулся, — вздохнула Валентина Михайловна.

— Вот-вот. В распахнутое окошко выбрасывают ненужный пакет. Ждать мне недолго, — сказал он мечтательно.

Она процедила:

— И не надейся. Бабы такими, как ты, не бросаются. Пахарь — что надо. Салют.

— Всех благ вам, — сказал он, мысленно чертыхнувшись. — Что-то вы нынче, моя королева, в дурном расположении духа. И на супруга чрезмерно кидались. Чем это он вам не угодил?