Падальщик - Ник Гали

— Мои лучшие моменты связаны с чувством свободы, — сказал Дипак.

— Хорошо, — кивнул монах, — а можете ли вы проследить это чувство к кому-нибудь из своих Учителей или к тому сообществу людей, которые помогли родиться этому чувству, к каким-то общим правилам вашей общины?

Дипак задумался.

— Да нет, — усмехнулся он. — Пожалуй только если в том смысле, что я отрицал все правила своей общины.

Монах хотел было что-то сказать, но передумал и замолчалВместо него опять загудел Звеллингер:

— Пусть каждый решает для себя сам. Демократия это прежде всего свобода выбора.

— Это поэтому у вас в супермаркетах сто двадцать пять сортов сухого завтрака? — неожиданно зло прокаркал из темноты Батхед.

— Да, представь себе, — с насмешливым удивлением повергнулся к нему Звеллингер, — в том числе. Но кроме этого у нас в школе, как и в средствах массовой информации, не учат только одной истине для всех. Наши преподаватели, и наши медиа, — продолжал он, делая акцент на слове «наши», — знакомят с мнениями, но не навязывают их, — а выбирать из мнений предоставляют самим людям.

Батхед не успел ответить, — на помощь ему неожиданно пришла Геня:

— Я не уверена, что из ста двадцати пяти сортов сухого завтрака покупатели легко выберут самый полезный для себя. В — Почему? Производители по закону обязаны давать информацию, — поправил на носу очки Звеллингер. — Сбор и обработка информации представляют собой труд, усилие. Чаще всего дело кончится тем, что покупатели выберут самый рекламируемый или самый дешевый товар. Таким образом свобода выбора при низкой культуре людей сводится к манипуляции. То же самое происходит и с мнениями. Человек, не наученный делать выбор, либо выберет то, что доступнее всего, либо то, что его подспудно заставят выбрать. Со времен Древней Греции Учителя объясняли детям, что хорошо, а что плохо, что можно, а Что нельзя — не только с точки зрения закона, но и с точки зрения этики. А мы на западе давно перепутали мораль с законом.

— Даже ваша тетрадь говорит, что закон родился из истинной Веры, — запальчиво ответил Звеллингер, — значит, закон это просто верхний уровень морали. Ты упомянула труд, который нужен для того, чтобы сделать выбор — Штаты создавались верующими людьми, которые верили в добродетель труда. То есть, если не работает закон, работает религиозная традиция. Мы живем как раз по Правилу.

— А бомбить страну, что находится за десять тысяч километров от вас, это часть какой вашей традиции?.. — сверкнул из угла глазами Батхед.

Самуэль встал с места и поднял вверх ладони:

— Хватит! Не хватало нам сейчас еще поссориться. Ясно, что мы сейчас не сможем прийти к единому заключению о том, где каждому из нас искать свой стержень. Но Тэд прав — каждому надо будет решить это для себя. Мы знаем правило: стержень надо искать в мировоззрении, существующем в близкой каждому из нас добродетельной общине.

— Это похоже на коралл! — глядя на переливающиеся алым угли в камине, сказала Геня. — Смотрите: каждая часть кораллового рифа отличается от другой цветом, и весь риф светится разными цветами, переливается. И вот, от того на какую часть коралла положить серый камешек, зависит то, какими кораллами он обрастет в дальнейшем, каким цветом заиграет. Но не сам камешек выбирает этот цвет, он просто развивает выше к солнцу, ту часть общего рифа, на которую был положен.

— Вот для чего важно понять, кто твоя община, — одобрительно кивнул Самуэль.

Он встал из кресла, прошел к двери в спальню и, нащупав на стене выключатель, включил свет в комнате. Все зажмурились, потом открыли глаза и посмотрели друг на друга, словно очнулись от сна.

— Друзья, — сказал Самуэль, — я предлагаю не сообщать пока ни Ректору, ни в посольство о том, что нам известно. Вы говорите, машина жива, — давайте попробуем подключиться к ней. Но сначала, конечно, пусть каждый определится со своей общиной и теми правилами, которые возьмется исполнять. И посмотрим, что получится.

Никто, даже Звеллингер, не возразил.

— А община может быть любая? — спросила Катарина.

— Тетрадь говорит, что да, — пожал плечами Самуэль. главное, насколько я понимаю, чтобы это была сколько-нибудь большая община добродетельных людей и с некоторой историей Катарина важно кивнула.

— Решено, — подвел из угла итог Батхед.

Прощаясь с Самуэлем, избранные под мерный бой часов Охотничей башне один за другим покидали кабинет. На потер том диване отсвечивала глянцевым боком забытая Катариной белая сумочка-клатч.

Геня шла по темной улице в сторону дома.

Торопиться было некуда, дома ее никто не ждал. Геня вдохнула ночной сырой воздух и посмотрела на темное небо. Где-то за тысячу километров от этих фасадов домов, смотрящих засыпающими окнами на растворенную в лужах кровь светофоров, лежала на океанском дне в саркофаге Машина Счастья. Сейчас она ловила ее, Гени, мысли и желания.

Геня шла и думала о том, как правильно настроиться на работу с машиной, как начать желать правильно. Ей надо выйти на свою общину — понять, кто она и кому она обязана тем, что она именно такая, какая есть, а не иная.

Сначала она, воспроизведя в уме прочитанный Самуэлем текст, принялась вспоминать все те моменты, когда была в жизни счастлива. Моментов этих на удивление она вспомнила очень много; и чем больше, она вспоминала, тем больше их становилось. В Какой выбрать?

Тот, когда она под рукоплескания зала получила на выпускном вечере золотую оливковую ветвь? Да нет, это была радость победы, гордость от того, что она стала первой. Она даже не стала искать в голове, кому была обязана этим чувством; чувство, очевидно, было не то, которое требовалось.

Она подошла к перекрестку и подождала, пока перед ней повернет машина. Машина проехала, она перешла дорогу.

Как насчет всех тех состояний удовольствия, которое она получала от решения сложных математических задач?

Решить интегральное уравнение для трехуровневой системы с несколькими неизвестными было очень приятно. Это давало ощущение успешно завершенного сложного дела — достижения. Но это тоже было не то чувство, за которое она бы отдала все на свете.

Секс?

Нет, это было удовольствие тела.

Сырой ветер, подув из-за угла дома, забравшись под легкий розовый шарф, проник под воротник и похолодил шею. Она поправила шарф, запахнулась поплотнее.

— Вот интересно, — подумала она, — если все это не так для меня важно, почему я потратила на эти занятия столько лет своей жизни?

И она опять принялась искать.

Испытывала ли она в жизни счастье от того, что делала счастливыми других?

Она, кажется, не была органически добрым человеком. Доброту, как ей казалось, ей надо было в себе постоянно искусственно поддерживать, как поддерживают аппаратом искусственного дыхания жизнь в больном человеке. Нет, она много делала для других: и отдавала деньги на благотворительность, и еще живя в Америке ухаживала там за одной больной старушкой, и взяла себе с определенных пор за правило всегда при первом признаке неприятностей у других спрашивать, не надо ли им чем-нибудь помочь… Но про себя все это казалось ей искусственным, тяжеловесным, натужным, — словно она обманывала кого-то. И не было у того чувства гордости собой, которое появлялось у нее от того, что она напряглась и кому-то помогала, — не было у этого чувства ощущения чистоты, и завершенности, и успокоенности, которое она искала.