Жизнь спустя - Юлия Добровольская

ЮД: Для меня это были ингредиенты очень важного для меня явле ния – соединения двух культур. Я восполняла то, чего была лишена в силу географической и политической ситуации.

Но были ещё авторы самиздатских книг, мои друзья, которые приносили мне свои ещё теплые рукописи. Я не хочу называть имен, потому что эти люди ещё остались там. Некоторые рукописи опубли кованы на Западе и надеюсь, что будут переведены на все европей ские языки, потому что стоят того.

РО: Относительно Гроссмана: знали ли вы что-нибудь о существовании рукописи и вообще историю рукописи, когда были там?

ЮД: Да, конечно, поскольку у нас были общие друзья. Я знала о существовании рукописи, о том, что он ее почему-то отнес в журнал, и что рукопись была арестована, о том, что были изъяты все следы рукописи. Я знала о том, что он заболел. Ася ходила к нему в больницу, она рассказывала нам о его последних месяцах и днях. Я считаю, что рак – это болезнь горя. Может быть, эта история и свела его в могилу.

Ещё другое.

Меня жизнь столкнула много лет тому назад с писательницей не однозначной. Я имею в виду Мариэтту Сергеевну Шагинян. Она почему-то меня страшно возлюбила. Может быть, в основе этой люб ви лежало то, что я перевела найденную ею в архивах Ленинград ской публичной библиотеки неизданную, утраченную чехами партиту ру чешского композитора Мысливечека[17]. Она искала архивы о Моцарте /хотела писать о нем книгу/, а нашла архивы Мысливечека, сделала фотокопии, вычислила, кто мог быть автором либретто, нашла либ ретто /это был Альфьери[18]/ и с чемоданом всех этих фотокопий прие хала в Карловы Вары, где мы с ней назначил и своего рода свидание, потому что она была очень большая путешественница и любительница ходить, и прогулки по карловарским окрестностям представляли для нее интерес. Она была заядлая, сталинистка, и мы с ней всякий раз дико ссорились. Но потом я попро сила ее не касаться этой… этой взрывной темы, и она рассказала мне очень много интересного.

В частности, я была одной из тех, перед кем она открывала свой заветный чемодан образца 1925 года, где были письма от всех выдающихся людей современности, включая чуть ли не Ленина-Сталина, во всяком случае письма Цветаевой, которая просила помочь с топ ливом, письма Блока…

РО:… письма Мережковского, письма композиторов, которые потом вошли в книжку?

ЮД: Все там было. Каждый раз, открывая чемодан, она говорила: «Ах, опять кто-то рылся!»

Почему я вспомнила про Мариэтту Сергеевну? Она рассказала мне историю своей злополучной статьи о Гроссмане[19]. Ее версия была такова, что работник «Известий», который обычно служил связным между ею и редакцией, приехал к ней на дачу и заказал статью о Гроссмане. Она немножко поартачилась, потом написала. Статья со стояла из двух частей: положительной и критической. По ее версии, первую, положительную часть отсекли, оставили только нападки, в результате чего Мариэтте Сергеевне перестали подавать руку поря дочные люди.

Наши с ней отношения длились долгие, долгие годы. Она настолько доверяла мне и настолько ценила мое участие в ее жизни, что когда она сняла фотокопию со знаменитого документа о происхождении Ленина, она позвонила нам с мужем, и мы примчались к ней. Она лежала на кровати, боялась встать, потому что за час до этого к ней пришел некто и сказал: «Мариэтта Сергеевна, сдайте фотографию!» Она сказала, что плохо себя чувствует, что сейчас не может и т. д. Потом она ее, наверное, сдала, но чтобы посоветоваться, как быть, она позвонила нам.

Наши отношения разладились, когда вышел роман Кочетова «Чего же ты хочешь?» Она попросила у меня журнал, и я имела глу пость отдать ей номер, весь разрисованный мною знаками вопроси тельными и восклицательными, а главное – я всюду исправила грамматические ошибки. Она позвонила мне в час ночи, прочитав роман, дико раздраженная, и начался крик, который продолжался целый час. Я разбудила весь дом, так мы кричали.

Мариэтта Сергеевна сказала, что она считает книгу очень достойной, что книжка написана настоящим большевиком и что она зав тра же напишет рецензию в газету «Известия», защитит его от напа док всякого рода левацких элементов, к которым она причислила и меня. Я напомнила ей, что её дочь думает так же, как и я.

«Это подло – посыпать раны солью!» – на таком уровне шёл разговор. И тогда я ей сказала: «Мариэтта Сергеевна, вам уже однажды не подавали руки из-за Гроссмана. Вы хотите, чтобы это ещё раз случилось? Вас подвергнут бойкоту, остракизму все порядочные люди, которые только вокруг вас есть. И ваша дочь от этого первой будет страдать!»

Так косвенно Гроссман вошел в эту историю….

РО: Я хочу только уточнить, что речь шла о первой части рецензии Шагинян, опубликованной в 1954 году, и это касалось первой части романа. Возникала ли когда-нибудь тема второй части романа в ваших разговорах?

ЮД: Шагинян старалась вообще не касаться вопросов, которые на страивали ее на неприятный лад. В Чехословакии мы совершили с ней путешествие по стекольным заводам. Она просила меня по ехать с ней, потому что она поссорилась, естественно, с шофером-чехом и переводчицей и вела себя не очень хорошо, о чем я ей и сказала: «Мариэтта Сергеевна, не прикидывайтесь сумасшедшей, я знаю, что вы не сумасшедшая, и ведите себя коррект но». Тогда она сникла и сказала: «А почему вы думаете, что я при кидываюсь?» Я ей сказала, потому и потому. Она говорит: «А так удобно!»

Гроссман была тема табу. Она чувствовала, что виновата. Кроме того ее дочь, Мирэль, очень пеняла ей за это. Шагинян очень дорожила хорошим отношением с Мирэль и внуками. Поэтому Кочетов, Гроссман, а затем ленинская трилогия, которая нужна была для семьи, чтобы купить всем автомобили, кооперативные квартиры – всё это были запретные темы.

Я упрекаю себя только в том, что не пошла на ее похороны. Я должна была ей все простить: и ее безумную любовь к Сталину. Она была все-таки очень интересным человеком…

РО: Возвратимся к раннему Самиздату. Я хочу вас спросить, перепечатывали ли вы сами что-либо?

ЮД: Перепечатывала. Это был главным образом Тамиздат. Я помню, что переписывала целыми страницами «Дар» Набокова.

Я – переводчик. Переводчик умирает, если он ежедневно не расширяет свой лексический, идеоматический и прочий запас. У меня всю жизнь были списки слов, почему-то мною мало употребляемых. Я всегда читала с карандашом в руках. Поэтому для меня тамиздатские книги высокого качества были ещё и учебниками. Хорошая русская проза ведь становилась всё более и более редкой.