Жизнь спустя - Юлия Добровольская

Москва, 25.8.1998

С Днем Рождения, Юлик!

Я очень люблю эти старомодные «дни». Охотно бы тебя поздравлял с Днем Ангела. Но я не знаю, когда твой «Ангел», и делает ли он что-нибудь в твою защиту. Сейчас звонил тебе по телефону, но мне из трубки звучала незнакомая итальянская речь. Из чего я заключил, что тебя нет дома, о чем меня предупреждают. А, может быть, и не так. А мой теперешний иисьменный разговор дойдет до тебя через недели. А они – такие длинные!

У нас уже осень. Ранняя, а потому и нелюбимая осень. И приносимое ею настроение вполне совпадает с нашим общим. Это вы – итальянцы – привыкли к быстрой и незаметной смене правительств. А для нас это чувство конца нашей недолгой «гражданской весны» царапает душу и сердце. Всегда так хотелось стабильности во всем, что для нас важно. Надеюсь, что нашу Комиссию сохранят, и я снова втянусь в привычное и благотворное, для меня, дело. Эти полтора месяца безделия были для меня не только унылыми, но и как-то физически трудными. Хотя у меня не было недостатка в таких отвлечениях, как выступления. И в некоторых газетах и по радио. Позавчера записал часовую беседу со мной такой эфирный тигр, как Владимир Познер. Но я уже давно перестал быть неким аккумулятором для «поднятия настроения». Аккумулятор разрядился… Может быть, потому, что все новости – невеселые.

Вот еще проблема – что читать? Очевидно, я так и не научусь читать современную русскую прозу. Для меня – она как бы из другой цивилизации. Читать только сборники докуметов и архивные исторические или литературные мемуары – скучно. Успокаивают меня книги про животних. С наслаждением читаю и перечитываю Дарелла. Наверное, я с удовольствием читал бы Фенимора Купера. Но дураки-издатели выпускают любую дрянь, вместо этих старых и прелестных писателей! Пишу тебе под музыку Баха. Это стало моей привычкой. Когда я сажусь за стол, чтобы читать дела или писать, я сейчас же включаю музыку. Главным образом, Баха, чью музыку я закупил в Лондоне в большом количестве.

Но хватит про себя! А про тебя я по-прежнему мало, что знаю. Например, я так и не знаю: покончила ли ты со стоглавой гидрой, называемой словарем. Неужели он до сих пор висит над тобой и определяет твою жизнь? И каковы твои издательские дела? Тут в одном из номеров «Книжного обозрения» было помещенно объявление некоего харьковского издательства «Фолио». Оно поместило сообщение, что разыскивает авторов или их наследников. И в списке этом есть и ты. Наверное, это экзотическое издательствов было некогда Харьковским ГИЗом, которое издало в твоем переводе Родари. Если хочешь, я узнаю адрес этого ныне зарубежного издательства. Хотя золотых россыпей здесь ждать нельзя.

Очень хочется знать про людей, которые тебе (а стало быть, и мне) близки. Ну, ничего не знаю про Паттги, про армянскую колонию, про Клаудиу и Филиппа, да и про всех остальных, столь для тебя значащих. И про милую Розанну ничего не знаю. А Карина и Ренцо, может, и бывают в Москве, да им некогда… Вот почему, Юлик, я и хочу, чтобы ты мне написала подробное письмо, со старомодным «а еще кланяется вам…» Дай же ты всем понемногу, и немножко оставь для меня. Например, что ты собираешься делать в обозримое время? Куда ехать? Чем заниматься? Я понемногу утрачиваю знание твоих интересов, расписание твоей жизни и пр. подобных знаний, мне необходимых для продолжения жизни.

Мечтаю о том, чтобы «Улицу Горького, 8» перевели на русский яэык. Дело не только в том, что мне хочется ее прочесть, а и в моей уверенности, что эту книгу в России ждет успех не меньше, чем в Италии. Вчера получил письмо от Володи Порудоминского и вчера же он мне позвонил. До сих пор он переживает встречу в Милане, и я сопереживаю вместе с ним. Слава Богу – у них все в порядеке, он работает, и я за них очень радуюсь.

26. IV.98

Вот Господь и постучал вам посохом в окно…

Юлик, моя родная – Господь пригрозил, но оставил меня в живых. Конечно, глупо устраивать свой 90-летний юбилей, чтобы закончить его строчкой: «На девяносто первом году жизни…»

Но я был втянут в эту мясорубку, и чувствую себя бесконечно виноватым. Выздоравливаю медленно, как после долгой тяжелой болезни. Собственно, так и было.

Среди многих чудес моего воскрешения, и то, что я поеду – совсем не по чину – в санаторий «Барвиху», где надеюсь – как писал Бабель – «возвернуться в первоначальное состояние».

Не могу придти в себя после потери Зинули Берг. Как будто вырвал клок из сердца, которое и так сжато до предела.

Я думаю о тебе непрерывно.

Сейчас прийдет Ренцо, я отошлю с ним кипу газет, где помещены глупости обо мне и мои собственные.

Пишу тебе эту записку с трудом. Я отвык от ручки, да и вообще от этого рода деятельности. Хотя в долгие и абсолютно почти бессонные ночи в больнице – мысленно сочинял книги. Некоторые – хорошие.

Но как перевести мысли в книгу?

Если я буду в Барвихе, то ежедневно буду говорить с Наташей. А, следовательно, и знать про тебя.

«Пришли мне книгу с хорошим концом», – писал когда-то из тюрьмы Назым Хикмет.

Пришли мне письмо с хорошим концом.

Я тебя очень люблю и обнимаю.

Москва, 14.12.1998

Юлик, моя дорогая, моя бесценная Юленька! Вот я и решил писать тебе письмо, пусть одним пальцем, но на машинке. Потому, что хоть он и один, но все же способен воспроизводить читаемое. Пишу тебе под впечатлением нашего вчерашнего разговора, и в надежде, что это письмо я тебе смогу отправить с Ренцо.

Я тебе столько писем мысленно написал! Особенно, в больнице. Вероятно, какое-нибудь из них я и отстукаю на машинке. Но, очевидно не это. Я еще не знаю, каким оно получится. И поэтому начну с того, как я живу. Живу вполне нормально, как если бы не было ни больниц, ни «скорой», ни тех болей, которые я научился быстро и споро снимать нитроглицерином. А во всем остальном, живу активно и востребованно. Два дня в неделю сижу за толстыми папаками с делами убийц, хули ганов и насильников. У меня уже прошел шок – все же я уже седьмой год этим занимаюсь! – и я стараюсь понять этих несчастных людей, живущих отвратительной и недостойной жизнью и решающих свои главные проблемы водкой, дракой и кухонным ножом. А по вторникам мы заседаем, спорим, смеемся, и в этом, в собрании этого десятка людей, есть нечто очень человечное. Потому, что среди нас нет ни одного чиновника. Есть писатели, философы, священники, психологи. И нету таких, кто лишен способности к милосердию. Конечно, я очень устаю, и есть что-то не совсем нормальное в том, что я наравне работаю с людьми, каждый из которых мне годится в сыновья… Но все покрывается чувством, что я занимаюсь совершенно реальными делами, и за каждым делом стоит свобода, возвращение в семью, ни с чем несравнимое чувство воли.