На войне как на войне. "Я помню" - Артем Драбкин

Первый бой в нашей бригаде состоялся в феврале 1944 года и по названию местности стал именоваться Бешуйским. Фашисты тогда прибыли большой группой, с пушками, разместили свои орудия на горе Белой. К нашему расположению вела долина, в которой имелись удобные проходы, и немцы любили устраивать прочесы со стороны долины. Немцы приехали на крытых машинах, приготовились уже окружить 7-й отряд и штаб бригады, но начальник штаба Тарнович Женя и командир 7-го отряда Гвоздев Мотя, бывшие военные, решили затянуть немцев в долину и окружить. Отряд был расположен на высотах, чтобы немцы прошли, и за ними мы должны были замкнуть вход в долину. Так и произошло, немцы уверенно заходили, не опасаясь, но мы их сразу как накрыли сверху из автоматов, пулеметов и минометов. Сзади выход из долины также закупорили и начали немцев долбить. Мы, штаб бригады, в полном составе вели бой вместе с отрядом. Побили немцев знатно. После чего они с боем прорвались из окружения, неся тяжелые потери. Тут к нам на помощь прибыли 2-й и 3-й партизанские отряды. Было убито до 450 человек, 27 немцев взяли в плен. В качестве трофеев нам достались 2 радиостанции, большое количество грузовиков, 3 пулемета. Немцы, как мы позже узнали, считали, что они столкнулись не с партизанами, а с десантом регулярных частей Красной Армии, потому что бой был очень хорошо подготовлен, их очень ловко затянули в кольцо. После боя собрали много трофеев, все раздали партизанам. Следующий бой произошел уже в следующем месяце. Рано утром 8 марта я встала и решила поехать в «гражданский лагерь» 8-го отряда, который располагался под р. Черной, решила проведать женщин, стариков, как они там живут. А на вечер было назначено комсомольское собрание во 2-м партизанском отряде, где командовал майор Гвалия, бывший власовец, перешедший к партизанам. Этот отряд находился возле деревни Коуш (ныне д. Прохладное), которая уже с первых дней оккупации Крыма была превращена в базу карательных отрядов, там засело все отребье Крыма, в каратели же шли предатели и из крымских татар, и из русских. Они уничтожали мирное население, сожгли совхоз «Красный», бросали в колодцы людей, в них наши партизаны находили убитых и раненых подпольщиков, даже, бывало, полуживых вытаскивали. Столько расстреливали. Приехала в «гражданский лагерь», там меня встретили старики, женщины, прибежали дети, плачут все. В первую очередь спрашивают, не погиб ли кто из родственников. Но я всех успокоила, что из их родных никто не погиб, и им не надо расстраиваться. Поздравила женщин и девушек с Международным женским днем, затем рассказала последние новости из сводки Совинформбюро, которую приняла ночью. Они мне торжественно вручили букет подснежников, напоили меня молоком, там же в лагере были коровы. После обеда я поехала во 2-й отряд, прибыла туда где-то часа в 4, уже начало смеркаться. Тогда в марте рано темнело, где-то в 5 вечера уже совсем темно становилось. Там уже ребята собрались на поляне, человек, наверное, 40, то есть вся молодежь отряда, которая не была в разведке и на охране лагеря. На этом собрании мы должны были подписать письмо товарищу Сталину, тогда во всех комсомольских организациях, среди молодежи, обсуждалось письмо Сталину, где молодежь клялась в том, что: «…Мы будем биться до последней капли крови, но никогда не дадим врагу занять нашу землю, покорить нас. Победа будет за нами! Мы пойдем на любое самопожертвование!» Такие слова там были, с твердой верой в Победу. Подписали это письмо, всем женщинам, в том числе и мне, вручили цветы, снова подснежники. А потом майор Гвалия вручил мне трубку, говорит: «Шура, ну ничего нет такого памятного, чтобы у тебя осталось. Вот я хочу подарить тебе трубку». Ребята принесли ее, и действительно, это была уникальная вещь, какое-то произведение искусства, я даже подумала, что они, наверное, ее из бахчисарайского музея взяли. Трубка была в виде головы крымского хана, и в точности как печатали портреты в довоенных газетах, с бородой, глаза как живые. Она была сделана из какого-то металла, очень необычная. Трубка у меня хранилась, пока в госпитале кто-то из вещевого мешка все-таки не утянул ее. Так что провели собрание, выпили чаю, хотя у нас чай был только по названию, заварка, состоявшая из разных трав. По кусочку хлеба съели, попели военные песни, у партизан самыми любимыми песнями были «Огонек», «Землянка» и «Прощай, любимый город». Затем все спокойно ушли спать, а на рассвете отряд был окружен карателями из деревни Коуш, которые начали перекрестным огнем бить по отряду. Командир Гвалия поднял всех, построил, разбил на две группы для прорыва через окружение, чтобы каратели не смогли сконцентрировать огонь против всех партизан. Я пошла с секретарем комсомольской организации, командиром отделения Ваней Лободой в прорыв на юг. А майор Гвалия возглавил вторую группу, которая должна была прорываться на восток. Конечно, мы тоже бьем из всех стволов, в каждой группе было по пулемету, гранаты по кустам бросаем, если только замечаем, что из-за кустов бьют. Я расстреляла все рожки автоматные и даже все патроны, что у меня с собой были. Но мы все-таки удачно прорвались, только двоих ранило из всей группы. А сколько враг потерял убитыми и ранеными, мы не знали, но били по ним хорошо. А майор погиб при прорыве, в другой группе были потери, несколько раненых, у карателей, видимо, с той стороны было сосредоточено больше сил. Я пришла в бригаду, рассказала о бое, все очень жалели, что погиб майор Гвалия, он был очень хорошим командиром. Серьезный, грамотный, отлично знал военную тактику. Я до сих пор удивляюсь, как же так получилось, что в его группе были потери. Потом вернулись на место боя, нашли обезображенное тело майора Гвалии, ведь каратели отрезали нос и уши и получали за них от немцев большие деньги. Но от всех этих зверств мы только мужества набрались, командиром 8-го отряда стал заместитель Гвалии. Бои продолжались, стычки происходили весь март и в начале апреля. Когда началось наступление наших войск с Перекопа и отдельной Приморской армии со стороны Керчи, немецкую 17-ю армию и румынский горнострелковый корпус окончательно заперли в Крыму. Им, как мы знали, был дан приказ не отступать, Крым не сдавать, сохранить полуостров любой ценой. Тогда командующий немецкой армией генерал Йенеке принял следующее решение: для того чтобы было легче вести борьбу с нашими наступающими войсками, уничтожить партизан. Также немцам нужно было рассчитать свой тыл на случай отступления к Севастополю. Поэтому с фронта была снята часть дивизий, в том числе танковые части при поддержке авиации, и все эти силы были брошены на южное соединение. В нашей бригаде самый тяжелый бой начался 7 апреля. Немцы подтянули к п. Бешуй и д. Соблы танки и артиллерию. Днем 7 апреля Чусси, командир 4-й бригады, попросил меня, я была тогда очень зоркая, хорошо видела на дальнем расстоянии, подсчитать немецкие танки. Я стала считать, насчитала 10. Доложила о них и сказала: «Я дальше уже не вижу». Если есть какой-то в кустах, ведь танки стояли в 500 м от наших позиций, у входа в долину, рядом с ними стояли 5 орудий, но танки были нетяжелые, небольшие. Хотя орудий могло быть и больше на горе Белой, я не видела. Мы уже знали, что нас окружили, впереди будет тяжелый бой. Вечером к нам приехал командир южного соединения Македонский, чтобы остаться с нами на ночь. Собрали командиров и комиссаров всех отрядов, всех коммунистов и комсомольцев, провели заседание, рассказали, что завтра предстоит тяжелый бой. Начальник штаба расписал, какую оборону будем принимать, исходя из расположения немецких войск. Заседание закончилось поздно вечером, Македонский остался в штабной землянке. Я его и прибывших с ним заместителей напоила чаем, они легли, а я села чистить свой автомат, потому что с мартовского боя не чистила его, также набила рожки патронами, в мешочек дополнительно патроны наложила. В 12.00 приняла сводку, а после этого как сидела, так и уснула. Они все спят, и вдруг я как начала кричать страшным голосом. И вместе со мной закричали начальник штаба и командир бригады. Все мы увидели похожий сон. Сразу же подскочил Македонский, схватил автомат, думал, что немцы окружили землянку. Уже приготовился стрелять, спрашивает: «Что, мы окружены?» Мы объясняем, что нет, мы во сне кричали. Он поинтересовался, чего кричали, и я рассказала, что мне приснился сон, будто я иду по кладбищу, и черная кошка прыгнула и впилась мне в висок. Поэтому я объяснила Македонскому, что меня в бою убьют, пуля попадет мне в висок. Он мне говорит: «Ну, не ходи тогда, иди с обозом». Но я отказалась, вы что, руководитель комсомола пойдет с обозом. Затем у Жени Тарновича, начальника штаба, спрашивает, чего он кричал, тот объясняет, что он шел по лесу, как вдруг на него выскочил бык и так прижал к земле, что он дохнуть не мог. У Чусси спрашиваем, чего он кричал, а Христофор Константинович во сне увидел, как идет по лесу, сосна упала прямо ему на ногу и очень сильно придавила ногу. И знаете, в этом бою, я и Чусси были ранены, а начальник штаба Женя Тарнович был убит. Утром 8 апреля начался страшный бой, я была на передовой, немецкая пехота шла прямо на нас, все вокруг простреливали. Во второй половине дня я пришла в штаб бригады с группой партизан с места боя, мы с Тарновичем Женей должны были выдать патроны и снаряды, не хватало у ребят на передовой. Я первая поднялась, говорю: «Женя, сейчас придут ребята, надо им выдать все, что у нас есть, патроны, гранаты, все. Идут очень тяжелые бои». И в это время немцы начали обстрел, пушки стояли от нас в 500 м, били прямой наводкой по штабу бригады. В это время меня ранило, Женю убило. Мне пробило насквозь левую лопатку, попало чуть ниже виска, оторвало кусочек уха, и оторвало на левой руке 3 пальца. Нас, раненых, смогли только перевязать, артиллерия все время била, немецкие танки пошли по балке, наши 7-й и 2-й отряды ничего не смогли сделать, не было тяжелого вооружения, им пришлось отступить. Нас, раненых, не могли забрать, раненный в ногу Чусси кое-как держался в седле, а я не могла. Санинструктор была одна на всех, меня перевязали ребята, я попросила их взять бинт у меня в кармане, они им замотали лицо, а руку-то никто не перевязал, основная кровь оттуда идет. Я потеряла очень много крови, пока перевязали, затем пришел фельдшер из санчасти, но снова только голову перевязал. Руку даже не тронул, а я и не чувствовала, что у меня здесь сквозное ранение. Только подумала, что рука не поднимается, значит, тут все нарушено, а оказалось, что ранение сквозное, и часть лопатки оторвало. Плевра была захвачена, я хрипела сильно. Меня завернули в гондолу и подложили под гнилое дерево недалеко от штаба, засыпали большим слоем листьев. Только лицо было открыто, тогда я попросила гранату, положила ее на грудь, автомат, конечно, забрали. Если бы немцы меня нашли, я должна была себя взорвать, у нас был такой закон, мы не сдавались в плен. Так я пролежала 3 суток, ведь это было 8-го, а вышли немцы из леса 11-го. Хотя наши войска уже начали наступление на Перекоп, немцы продолжали находиться в лесу, я слышала выстрелы, шум боя. И как раз в это время я увидела, как пролетали над лесом самолеты с красными звездочками. Я даже заплакала, так я радовалась. Вы представляете, я коммунистка, комиссар, в это время лежала и молилась Богу, просила только одного – сохранить мне жизнь до победы. Хотела увидеть очень, что мы победили все-таки, не зря проливали кровь. Когда 11-го наши войска подступали к Симферополю, немцы начали выходить из леса. Но, выходя, везде простреливали кусты, я еще думала, ну совсем, могут обнаружить тогда, когда уже наши идут. А тут еще погибнешь ни за что, но немцы, к счастью, торопились, быстренько выходили. Партизаны за ними следом двигались, они получили приказ выйти из леса и перекрыть дороги, перерезать коммуникации и вести борьбу с отступающими немцами. По дороге ребята решили найти нас, раненых. Подошли ко мне, я так плакала от радости, у меня ведь живот прирос к позвоночнику, ведь даже воды не было, под конец я не могла дышать толком, нечем. Даже в туалет не ходила ни разу, в желудке ничего не было. Я боялась, что я поседела за эти трое суток, ведь тогда за какой-то миг молодые ребята становились седыми из-за такой тяжелой обстановки. Но ребята меня успокоили, нашли зеркальце, хотя скорее стекло какое-то, но я боялась смотреть, мне так сказали, что я не седая. Собрали нас, раненых, в один шалаш, а сами ушли, никого с нами не оставили. Немцы через лес отступали, по трассе же не могут идти, партизаны на дороге, также 19-й танковый корпус уже продвинулся вперед, перерезал им пути отступления. С нами был только фельдшер. Медикаментов не было, продуктов не было, мы собирали снег, кипятили, из речки воду приносили, заваривали с травами, такой чай и пили. И все равно с юмором свое положение воспринимали, у одного татарина была ягодица снесена пулей из немецкого карабина, он только на животе лежал. Такие юмористские истории татарин этот рассказывал, а мне смеяться нельзя, все болит, я рот рукой держу, посмеяться же хочется. Но выдержали, хотя боялись, что немцы на нас набредут, у нас же нет оружия, и у фельдшера тоже не было. Но немцы на нас, к счастью, не наткнулись. В итоге, когда немцы отступили, решили нас вывезти в деревню Соблы. Вывозили на лошадях, как чуть тряханет где, мы кричим, раны же не обработанные, нечем было. Только немного помазали борной кислотой, даже марганцовки не было. До этих Соблов ехали целый день, ведь только разбит путь, мы останавливаемся. В старой школе нас разместили. Жители, хоть у самих ничего не было, ведь только вышли из леса, кто буряк, кто морковку, кто кусочек сухарей, кто молока принесли, все-таки кое у кого коровы были в лесу. Тут мы уже немножко начали кушать. Пролежали, никого нет, идут бои, говорят, что Симферополь освободили, а за нами никто не приезжает, до слез обидно прямо. Я, чтобы показать, что еще жива, пела «Тройку», там еще слова такие: «Мчится тройка почтовая», песня прелесть. Я так хорошо ее пела, всегда запевала ее, раненые довольны, слушают все, это же русская песня. И все-таки в итоге прислали за нами, но вместо того, чтобы хоть какую-то машину прислать, прислали эту «линейку», такую повозку типа длинной платформы, в которую запряжена лошадь. На нее можно только садиться, бортов нет, даже держаться не за что. Нас усадили, прилепили спиной друг к другу, чтобы мы могли хоть как-то держаться, тем более я, к примеру, лежачая, меня между ребят втиснули. До Симферополя 20 км, но дорога ужасная, мы не столько ехали, сколько стояли. Все раненые кричат, просят остановить, говорят, что мы не можем ехать дальше, упадем и будем лежать. Раны грязные, необработанные, на дороге их еще сильнее разбередили. Целый день понадобился, чтобы проехать 20 км. Как привезли в Симферополь, повезли по госпиталям, которые уже работали в городе. У меня же голова перевязанная, а рука-то до сих пор нет, я и сама не знала, что у меня такая рана. Привезли меня в черепной госпиталь, он располагался в совнаркомовском переулке, там была раньше железнодорожная больница (сейчас размещается представительство президента Украины в Крыму). Здесь я лежала, палата была полностью заполнена. Раненых в городе было очень много, все больницы, все школы переоборудованы в госпитали. Меня принесли в небольшую комнатку, там уже лежала раненая из-под Бахчисарая, у нее был позвоночник ранен, она только на животе могла лежать. Ее тоже Шура звали, она из Сибири, меня положили рядом, она так кричала, а я и так еле живая. Она все время бьет по железной кружке. К ней придут, введут морфий, тогда она молчит, а так все кричала: «Мамочка, мамочка, я так хочу с тобой увидеться, так хочу встретиться, мне так тяжело». У нее все отнялось, опухшее. И через несколько дней она умерла. Меня тем временем положили на носилки на колесиках, привезли в приемную. Снять с меня ничего не могли, разрезали на куски одежду, вшей полно, в волосах тоже одни вши. Как сняли все, волосы везде остригли наголо, белье все сожгли. Голую меня везли по коридору в операционную, но на это никто не обращал внимания, а я уже вообще ничего не соображала. И мне делали операцию 4 часа. Позже сказали, что как меня привезли на операцию, доктора говорили, что таких раненых мы еще не видели, хотя столько прошли по военной дороге. Раны все нечищеные, столько вшей, раны были забиты кусками шинели, ветоши. Это было что-то страшное, я под наркозом лежала 4 часа. Когда пришла в себя, я решила, что попала в немецкое окружение, врачи же все в белых халатах, как начала ругать их: «Ах, вы, еще вы думаете, что победите, да никогда вы не победите! Проклятые фашисты!» С ними веду вот такой разговор. После того как пришла в себя, они начали мне рассказывать: «Ой, Шура, вы знаете, как вы нас ругали?» Я удивилась очень: «Как вас? Это же немцы были!» Они смеются: «Да нет, это мы, врачи, были, вы нас за немцев приняли». Я после наркоза, под впечатлением, что могла попасть к немцам, вот и примерещилось. Извинялась очень, расчистили мне раны. После операции четыре раза только вливали кровь какой-то женщины, видно хорошей, мне сразу стало легче. Но температура 40, и не падает, я не соображаю ничего. Поэтому меня снова взяли на операцию, раны чистить, все же грязное. Рассказывали после, что даже черви в ранах завелись. И оказывается, меня черви спасли, потому что выедали гной из ран, как выяснили врачи, когда начали их чистить. В общем, вот так вот. Потом из-под Севастополя привезли раненого командира артиллерийского полка, подполковника. У него было ранение в голову, и он ничего не мог говорить, только бил в железную кружку. К нему придут, спрашивают, что такое, а он говорить не может. Потом ему чего-то захотелось, он начертил на стене, разбирали-разбирали, решили, что это какие-то блинчики. Принесли ему блинчики, не то. Кормили его с ложечки, он ничего не говорил. Потом все-таки начал издавать какие-то звуки. Прошло около месяца моего пребывания в госпитале, нас с ним начали выносить во двор дышать. Нас на носилках носили пленные румыны, вынесут, через час заносят. И ставили меня с ним рядом, и просили: «Шура, учи его говорить, произноси названия, покажи на туфли, и скажи ему, что это туфли, пусть он твердит по нескольку раз «туфли». Пока правильно не назовет». Я с ним занималась по часу, сама еле языком ворочаю, а надо заниматься. Занималась, потом говорю: «Нет, уж больше сил нет». Он все говорил на туфли «футли», или потом, другое слово, например «ручка», он как перевернет его: «пучка». Я ему говорю: «Да не пучка, а ручка!» В общем, мучилась с ним, по часу в день занималась. Он опять начинает-начинает что-то пытаться, я уже говорю: «Завтра, завтра, я устала». Затем меня перевезли в другой госпиталь, этот уходил куда-то в Севастополь или еще куда-то. Привезли меня в Семашко, там женских палат не было, меня поселили в свободную комнату, но я еще не ходила, не вставала. Положили, а ночью привезли врача, женщину. А женщина эта сошла с ума, она такой устроила дебош в палате, кричала: «Лежи, не вставай, я тебе запрещаю подниматься, я врач. А вы в бой, идите в бой, идите в бой». Чего только не кричала, я боялась, что она может меня задушить, ведь бегала по всей комнате. Я кое-как сползла с кровати и ползком выползла в коридор, стала звать сестру, заплакала. Закричала: «Ну подойдите, я не могу дальше двигаться!» Ко мне подбежали, спрашивают, что такое, я говорю: «Вы посмотрите, невозможно, она же помешалась, что там вытворяет, нельзя же так!» Они извинились, сказали, что не знали о таком ее состоянии. Увидели, только «о боже» выговорили и скорей закрыли ее на ключ. А меня поместили в изолятор. Потом женщину куда-то переправили, а я здесь лежала, в комнате. Пролежала месяц. Мне снова раны расчистили, наложили гипс, у меня вся грудь была в гипсе, только рука свободна. Только через два месяца сняли. Пробыла в больнице, и нас, тяжелых раненых, в августе 1944 года вывезли в Алупку, где мы лежали в Воронцовском дворце. Правда, те комнаты, где была экспозиция, куда поднимаешься со стороны львов, были закрыты, сама экспозиция была частично разграблена немцами, мы же лежали дальше, занимали весь дворец. Какие там были виноградники, столько винограда, а убирать некому, я уже была ходячая, правда, лежала на камнях в Алупке, руку солнечными лучами, ультрафиолетом прогревала, так как раны у меня не закрывались, и все, свищи и свищи в ранах, а в Алупке у меня зажили все раны. Мы ходили в виноградники, только и жили, что за счет фруктов. Как-то пошли под Ай-Петри, там были такие дамские пальчики, изабелла и мускат черный. И рядом был шалаш, видно, охраняли, но татар же выселили, никого нет. Мы заходим в дом под горой, в доме ничего нет, все вывезено. Дверь на веревочке замотана, только разбитый кувшин какой-то на полу валялся, а так больше ничего не было. При каждом доме сады, груши дюшес, инжир. Мы питались только фруктами, набираем, наедимся, в туалет и опять едим. Приходим к вечеру в госпиталь, заранее с собой берем наволочки, лежачим приносим виноград, ведь питание было плохое, только пшенный суп. А сами рано утром стали уходить под Ай-Петри, до вечера жили в шалаше, наберем винограда и вечером только спускались. Пролежала я там больше месяца, самое главное, что раны мои зажили. После Алупки нас перевели в госпиталь в Ливадию, это назывался эвакогоспиталь, то есть там выздоравливающие находились. Нас было переведено человек 5 девушек, и поселили в спальню царицы Александры Федоровны, а я же тоже Александра Федоровна, так девочки, бывало, меня разыскивая, говорили: «А где же наша царица, Александра Федоровна?» Тоже там лечились, ходили на море, правда, было трудно, госпиталь был расположен на горе, вниз кое-как проберемся, наверх еле поднимаемся. Не каждый день ходили, больше были на воздухе. Оттуда я уже выписалась 25 ноября 1944 года, дали мне шинель, вещмешок-то не нашли, шапку, сапоги кирзовые, белье, юбку, гимнастерку, все стираное, ношеное, так как все новое обмундирование на фронт направляли. Из госпиталя я вернулась в Симферополь, жить негде, наши, партизаны, уже все обстроились, имели квартиры, я жила на квартире у знакомой, которая с нами в лесу была, но она с мужем, мне так неудобно было. Потом я пошла, мне дали татарскую квартиру на ул. Чехова в Центральном районе, напротив трамвай все ходил. В квартире было как бы две комнаты, одна как коридор, темная, вторая жилая. Ни отопления, ни воды, туалет где-то далеко на улице, вода только через дорогу, надо набирать в ведро. Зима, декабрь, холодно, я замерзаю, ребята-комсомольцы принесли со свалки поломанную кровать, установили, вместо сетки натянули веревки. Соседка дала волосяной матрац, старый, с дырками, положили на веревки его. Другая соседка дала простынь и дерюгу, укрываться. Потом комсомольцы принесли какую-то чугунку, чтобы было можно топить, знакомый партизан, работавший на дровяном складе, прислал дров. Нарубили, ребята топили чугунку. Тем временем я пошла с 1 декабря в одногодичную партийную школу, меня туда зачислили. Школа была создана на базе 9-й симферопольской школы рядом с обкомом партии (ныне переулок Аджимушкай). Я училась там год, потом пошла в горком партии, затем в райком. Дальше началась моя мирная жизнь. Но перед этим я завершила еще одно дело, связанное с войной. После своего выздоровления я каждое воскресенье ездила в Севастополь, искала могилу мужа. Одно время мы, меня сопровождал работник военкомата, долго искали, не могли найти, за 2,5 года оккупации исчезли те приметы, что мне написал из госпиталя раненный в позвоночник друг моего мужа, Герой СССР Рыжов, который лежал в Москве. Мы ездили, там должен был быть домик, куст сирени, но где тогда найдешь. Но все-таки ездили на Куликово поле, где размещался 6-й гвардейский авиаполк мужа, куда их перевели из Херсонеса. Что меня удивило, когда мы обнаружили могилу, то стоял столбик с красной звездой, и было написано имя и фамилия, когда Илья родился и погиб. Мы обнаружили так: идем по большому полю, как по пустырю, вдруг видим, столбик стоит, я сразу почувствовала, что это он, мне стало плохо, сотрудник военкомата меня поддержал. Сердце мое почувствовало, мы подошли, действительно его могила. Работник военкомата сказал: «Хорошо, что мы нашли ее, теперь давайте договоримся, на следующее воскресенье перезахоронение организуем». Дело в том, что Куликово поле планировалось под застройку многоэтажными домами, все равно надо было переносить. Я договорилась с секретарем Севастопольского горкома партии, он был у нас командиром одного из партизанских отрядов, чтобы захоронить на кладбище Коммунаров. Он помог, организовал все это дело, вырыли могилу, оркестр для торжественного перезахоронения прислали. Когда поехали вырывать могилу, оказалось, что 2 настила камней надо было снимать, их постелили, чтобы не взорвало. Последние дни обороны были, я очень удивилась тогда, как относились к захоронению, и тут такая картина, похоронить так серьезно. Подняли большой крашеный гроб, спросили меня: «Будем ли открывать?» Я сразу сказала, что, конечно, будем, мне же интересно, что там в гробу. Там оказались только обгоревшие куски реглана, несколько косточек лежало, ни головы, ничего, и какие-то лапы от листьев, видимо были цветы или венок, уже покрылись тенью. Больше в гробу ничего не было. Они привезли новый гроб, в него останки переложили. Целый день открывали могилу, только вечером приехали в Севастополь, на кладбище Коммунаров, оркестр уже не мог дождаться, никого нет, даже тех, кто закапывать был должен, что делать. Рядом с кладбищем размещалась тюрьма, и секретарь Севастопольского горкома пошел договариваться, чтобы сюда дали свет прожектором и ребят прислали закопать, а я осталась у гроба одна. Повернули прожектор, пришли ребята, закопали. Я пошла к секретарю, ночевала у них. Так завершилась для меня война.