Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

Сильвия полулежала в кресле, отвернув лицо и безвольно свесив руки. Время от времени она судорожно вздрагивала и что-то беспрерывно бормотала; с ее губ срывался тихий безудержный поток слов.

Филипп неподвижно стоял возле жены. Он не знал, понимает ли она, что он рядом. Он вообще ничего не знал, кроме того, что теперь они навек разлучены. Он мог усвоить только эту мысль, из-за нее любые другие мысли были парализованы.

Снова заплакала малышка, требуя утешения, которое могла дать только мама.

Сильвия встала, но не смогла идти, пошатнулась; ее мутный взгляд упал на Филиппа, когда он инстинктивно шагнул к ней, чтобы поддержать. Глаза ее оставались безучастными, она смотрела на него, как на чужого, даже не сощурилась от неприязни. Она думала о другом человеке, а Филиппа воспринимала как предмет мебели. И такой взгляд убивал его больше, чем любое выражение отвращения.

Он смотрел, как она с трудом поднялась по лестнице на второй этаж и скрылась из виду. Он сел, внезапно почувствовав себя изможденным.

Дверь, что вела из гостиной в магазин, была открыта. Это было первое, на что он обратил внимание. До этого заходила Фиби. По возвращении с рынка она заглянула в гостиную, чтобы убрать со стола после завтрака, но он ее не заметил; увидев, что завтрак не тронут, и зная, что Сильвия всю ночь просидела у постели матери, Фиби снова скрылась в кухне. Филипп не видел и не слышал, как она приходила.

Вошел Кулсон. Его удивило, что Хепберн не явился на работу в магазин.

– Ну вот! Филипп, в чем дело? Ой, да ты совсем больной! – воскликнул он, встревоженно взглянув на мертвенно-бледное лицо Филиппа. – Что случилось?

– О! – отозвался Филипп, пытаясь собраться с мыслями. – Почему обязательно что-то должно случиться?

Инстинкт быстрее, чем разум, подсказал ему, что его беды не должны быть известны окружающим, а тем более стать поводом для объяснений или выражения сочувствия.

– Может, и ничего не случилось, – отвечал Кулсон, – но лицо у тебя, как у покойника. Я думал, что-то стряслось, ведь уже полдесятого, а ты всегда так пунктуален!

Он почти силой вывел Филиппа в магазин и украдкой наблюдал за ним, изумляясь его странному, необычному поведению.

От внимания Эстер тоже не укрылось, что Филипп чем-то сильно расстроен. При виде его пепельно-серого лица она почувствовала, как у нее защемило сердце. Но Эстер хватило одного взгляда, чтобы понять, как ему плохо. После она старалась ничего не замечать и не наблюдать за ним. Только ее милое, спокойное лицо омрачила тень, да еще раз или два она тяжело вздохнула про себя.

Это был базарный день, в магазин постоянно заходили покупатели, и все делились сплетнями – сельскими и городскими, рассказывали, что происходит на фермах и на пристани.

Самой важной новостью было спасение угодившего в шторм смака накануне вечером. В какой-то момент Филипп краем уха уловил знакомое имя и стал прислушиваться.

Хозяйка небольшого паба, в который частенько заходили моряки, разговаривала с Кулсоном.

– На борту смака был один моряк, и он знал Кинрэйда в лицо, когда-то давно встречал его в Шилдсе. И он окликнул его по имени еще до того, как их вытащили из реки. Кинрэйд выглядел ужасно, хоть и был в форме лейтенанта (а говорят, она ему очень идет!). Так вот он рассказал, как его забрали вербовщики и отправили на военный корабль. За отличную службу его произвели то ли в мичманы, то ли в боцманы, я в этом не разбираюсь!

Теперь ее слушали все, кто был в магазине; только Филипп, казалось, был очень занят, аккуратно сворачивая отрез ткани, чтобы нигде не помялась. На самом деле он не пропустил ни единого слога из рассказа этой доброй женщины.

А она, довольная тем, что привлекла столь большую аудиторию, продолжала с еще большим вдохновением:

– И был среди них отважный капитан, его звали сэр Сидни Смит. Он решил проникнуть в один французский порт и увести судно прямо из-под носа у французов. Он спросил: «Моряки Британии! Кто из вас готов пойти со мной, чтобы погибнуть или покрыть себя славой?» И Кинрэйд, как настоящий мужчина, встал и сказал: «Я с вами, капитан». И вот они и с ними другие смельчаки пошли и выполнили свой долг, выполнили с честью, но их схватили французы и бросили в тюрьму – там, во Франции, – на долгий срок. Но наконец один человек, Филиппом его звали, фамилию не запомнила (знаю, что он француз был), помог им бежать на рыбацкой лодке. А в Проливе[107] их встречала целая эскадра британских кораблей – как героев, ведь они угнали судно из французского порта. Капитана сэра Сидни Смита произвели в адмиралы, а тот, кого мы раньше называли Чарли Кинрэйд, гарпунщик, стал лейтенантом, офицером королевского флота. Он теперь герой, и прошлой ночью, по воле Господа, он ночевал в моем доме!

Магазин огласили негромкие аплодисменты, радостные возгласы, оживленный гул. Кроме этого, думал Филипп, что еще известно о Кинрэйде? Возможно, завтра или даже сегодня весь Монксхейвен узнает, что Филипп предал героя, утаил о том, какая судьба его постигла, а сам занял место гарпунщика подле его любимой.

Филипп весь сжался в предчувствии народного возмущения, которое это, несомненно, вызовет. Любое зло, причиненное тому, кто вознесен на пьедестал народной любви, каждым воспринимается как личное оскорбление. А среди простых деревенских людей, которые придают большое значение безумной любовной страсти, в ее первозданном виде, не сдерживаемой разумом и самоконтролем, любая история о загубленной любви или о предательстве в таких делах распространяется, словно лесной пожар.

Филипп понимал, что он обречен на бесчестье, если Кинрэйд обо всем расскажет. Низко опустив голову, он слушал и размышлял. Думал, как ему быть. Он поднял глаза и поймал свое отражение в небольшом зеркале на противоположной стене, в которое смотрелись женщины, примеряя возможные обновки. И принял окончательное решение.

В зеркале он увидел свое лицо – вытянувшееся, унылое, бледное, ставшее еще менее привлекательным и более серым из-за того, что случилось утром. С отвращением он смотрел на свою сутулую фигуру, на опущенные плечи, вспоминая статную прямую фигуру Кинрэйда, его красивую форму с эполетами и портупеей, его симпатичное смуглое лицо, темные глаза, так привлекательно загоравшиеся от страсти или негодования, белые зубы, сверкавшие противной презрительной улыбкой.

Столь нелестное сравнение изменило настроение Филиппа: вместо пассивной безнадежности его охватило судорожное отчаяние.

Внезапно он покинул многолюдный магазин, пройдя в пустую гостиную, оттуда – в кухню, где взял кусок хлеба и с ходу стал запихивать его в рот, не обращая внимания на взгляд и замечания Фиби. Ему необходимо было подкрепить силы, чтобы скрыться с глаз всех, кто мог узнать о том, что он натворил, и стал бы показывать на него пальцем.

Секунду он постоял в гостиной, затем, стиснув зубы, поднялся на второй этаж.