Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

В Кемерово в подъездах, конечно, было не чисто. И в лифтах мочились и окурками писали на стенах мерзости, и почтовые ящики ломали и поджигали. Но в этих подъездах изначально не было прекрасно. Девятиэтажки и серые пятиэтажки были безобразными сразу, ещё в проекте. Ну а люди… Люди были одеты тоже плохо. Хуже чем в Питере. Но намного аккуратнее. А главное, они не контрастировали с картиной стандартной и невыразительной архитектуры промышленного сибирского города.

На спектакль театра «Дерево» мы с Сергеем пришли заранее. Публика собиралась совсем не такая, к какой я успел привыкнуть. Пришло много иностранцев в роговых или, наоборот, тонкой оправы очках и в классных скрипучих ботинках. Были наши соотечественники, похожие на иностранцев. Программка спектакля выглядела дорого. Она была цветная, на хорошей бумаге и на двух языках. На русском и английском.

Места нам достались в самом последнем ряду и с краю. Но зал был очень удобно устроен: зрительные ряды уходили вверх высоким амфитеатром, квадратная сцена лежала внизу и видна была практически отовсюду. Я впервые был в таком зале и понял, что только в таком сам хотел бы выступать.

На сцене не было ничего. Только чёрный, идеально чистый линолеум слегка поблёскивал. Всё пространство вокруг сцены было завешено гладкой чёрной тканью. Над сценой висело много светового оборудования. Всё было строго и безупречно. От этого зрители проходили на свои места, стараясь не производить никакого шума, ни единого звука. Те, кто уже сидел, не шевелились. Если кто-то хотел кому-то что-то сказать, то шептал в самое ухо.

Спектакль начался почти точно в назначенное время. Свет медленно погас. Воцарилась тьма. В этой тьме хотелось дышать совсем тихо и через раз.

Со сцены в кромешной темноте донеслись лёгкие шелестящие, шаркающие звуки. Зрители замерли окончательно. Если бы кто-то чихнул, это прозвучало бы, как выстрел из большой пушки.

Я всматривался в темноту, туда, где была сцена, с таким напряжением, что перед глазами поплыли цветные пятна. Я был само внимание, но всё же пропустил, не заметил того момента, когда на сцене стало что-то видно. Просто один прожектор начал давать свет так тускло и постепенно, что само появление его луча осталось незамеченным.

Сначала, кроме едва различимых линий, ничего не было видно. Но свет медленно-медленно нарастал и, как в тёмном тумане, стали вырисовываться непонятные, неподвижные объекты, которые появились на сцене во время полной темноты. Потом стало понятно, что это человеческие тела в необъяснимо сложных позах.

Тела были голые и стояли, вытянув ноги вверх, на плечах. Голов видно не было, головы будто ушли в пол. Только через какое-то время стало ясно, что люди на сцене стоят в стойке на лопатках. Только они совершенно непостижимым образом оставались полностью неподвижны и стояли идеально вертикально. Не было заметно даже лёгкого дыхания.

Свет одного прожектора сменился светом другого. Первый был белый, а другой светил зелёным. Однако фигуры оставались неподвижны. Это было завораживающе и фантастично. А потом люди на сцене зашевелились. Их ноги пришли в медленное, напряжённое движение, мышцы рельефно выделились. Я не понимал, как можно так и в таком положении хоть как-то двигаться. Я видел, что на сцене люди. Но их движения были нечеловеческими.

Это продолжалось долго. Я почти привык к этому зрелищу, как вдруг из тьмы выскочил голый худой человек с такой мускулатурой, что по нему можно было изучать анатомию. Голова его была выбрита до блеска. Он выскочил и замер в полуприсяде, в полупрогибе, в корявой, как корень старого дерева, позе. Он замер, как неживой. Так он стоял несколько секунд, а потом медленно опустился на колени и медленно лёг. Для того чтобы сделать такое движение так медленно, нужна была фантастическая координация движений, физическая сила и годы тренировок.

Как только он лёг, все остальные фигуры тоже медленно легли, а потом все разом стали биться и подскакивать так, как в конвульсиях бьются припадочные больные. Я не видел в жизни к тому моменту припадков, но именно так себе их представлял. А свет зелёного прожектора стал медленно гаснуть, и скоро нас снова накрыла полная, кромешная тьма. Но мы продолжали слышать, как в этой тьме на сцене в конвульсиях бьются люди. Это продолжалось, пока не раздался звук лопнувшей струны. Он был такой неожиданный и резкий, что все вздрогнули, и стало тихо.

В следующий раз, когда зажёгся прожектор, он высветил могучего, голого, лысого, очень мускулистого мужчину, который стоял к зрителям в профиль и держал в руке блестящий большой нож. Он неподвижно смотрел на свисающий откуда-то сверху тонкий шнур, к которому был привязан резиновый шар, наполненный чем-то жидким. Шар был телесного цвета, прозрачный, и то, что было в нём, не было водой, а скорее напоминало желеобразную субстанцию. Выглядело это неприятно, как извлечённый из организма орган вроде рыбьего пузыря.

Мужчина долго смотрел на этот шар-пузырь, а потом стал странно, угловато двигаться, размахивая ножом совсем рядом с пузырём. Он замахивался на пузырь, но не протыкал его, а останавливал лезвие в миллиметре. Это было жутко. И вдруг свет резко погас, и мы через секунду услышали звук падения пузыря на пол и плеск разбрызганной субстанции.

Спектакль не был спектаклем в обычном понимании. Театр «Дерево» исполнял отдельные друг от друга пластические композиции. Массовые, сольные, парные. Всегда на сцене были голые люди с тонюсенькой повязкой, закрывающей гениталии. Все, и женщина, и мужчины, были лысые, точнее, головы всех были тщательно выбриты. На их телах вообще не было волос.

Все актёры «Дерева» были идеально сложены с точки зрения пропорций. Все имели прекрасную и рельефную мускулатуру, актрисы были стройны, но не отталкивающе худы. То, как они все владели телом, поражало.

И всё то, что происходило на сцене, вызывало у меня протест и отвращение.

Актёры и актрисы двигались не как люди, а как странные, испорченные, изломанные биороботы. Всё человеческое в их образах было исковеркано: ноги искривлены и всегда полусогнуты, спины они держали в прогибе, отклячив задницы, их руки двигались резко и быстро, как лапы паука или богомола, а бритые головы выглядели как некие культи отсечённой третьей руки.

Человеческое в том, что происходило на сцене, было отринуто, как что-то постыдное и банальное. А прекрасные тела актёров и актрис подверглись истязанию противоестественной и больной пластикой.

В том, что делали актёры, не было и тени иронии или ничтожной частички смешного. Всё они делали адски серьёзно. При этом мастерски и виртуозно. А тусклый, тщательно продуманный свет создавал иллюзию изнурительного, непрекращающегося сна, чудовищной галлюцинации, сумасшествия и отказа от жизни.

К концу спектакля вся сцена была покрыта желеобразной массой, и в ней все актёры и актрисы сплелись в клубок, как сплетаются дождевые черви в банке рыболова. От этого зрелища и от того, какие чавкающие звуки долетали со сцены, мне стало дурно, и ладони мои намокли холодным потом. Я ненавидел то, что вижу. И в то же время я видел, как продуманно и идеально на сцене воплощён замысел. Замысел отвратительного и ненавистного мне мрачного сознания.