История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер

выслушать, не изменяя инструкциям, которых у него нет; что он в точности передаст всё, что ему поручено сказать, но для пущей точности было бы лучше записать для него вкратце суть предлагаемых условий. Меттерних ни увидел в том никакой трудности и вручил Сент-Эньяну весьма краткую, но точную ноту, содержавшую следующие положения.

Европа не разделится, что бы ни случилось, и останется объединенной до заключения мира. Мир должен быть всеобщим – как морской, так и континентальный. Он будет основан на принципе независимости всей наций в их природных либо исторических границах. Франция сохранит Рейн, Альпы и Пиренеи, но ничего не будет иметь за их пределами; Голландия станет независимой, а ее границы с Францией будут определены позднее; Италия также станет независимой, ее границы с Австрией во Фриуле, равно как и с Францией в Пьемонте, подлежат обсуждению. Испания возвратит себе свою династию: это условие было безоговорочным. Англия вернет территории, захваченные за морем, и все нации будут пользоваться свободой торговли, предусмотренной международным правом.

Сент-Эньяна тотчас отправили в Майнц, снабдив самыми любезными словами для Коленкура. Последнему просили передать, что знают его как человека столь честного и справедливого, что готовы принять его в качестве арбитра условий мира, если Наполеон соблаговолит доверить ему полномочия для заключения такового.

Одиннадцатого ноября Сент-Эньян прибыл в Майнц, а 14-го – в Париж. Он поспешил передать свое послание министру Маре, который без промедления передал его Наполеону. Следует признать, что министр весьма переменился. От его опасной пристрастности осталась только видимость. Разум и даже характер уступили под бременем обстоятельств, и он имел благоразумие поддержать перед Наполеоном франкфуртские предложения. Разумеется, они были всё еще прекрасны и всё еще приемлемы!

И потому не оставалось ни одной причины отказываться от непрямых, но положительных франкфуртских предложений. Наполеон и не думал от них отказываться, хотя его гордость жестоко страдала; но он пожинал прискорбные плоды своих ошибок, ибо не мог уже выказать сговорчивости, не ослабив себя. Не тотчас принять поступившие из Франкфурта предложения значило дать коалиции средство отступиться от них, когда она в конце концов узнает о бедственном положении Франции, разбросанности ее ресурсов от Кадиса до Данцига и моральном упадке и отдалении нации от Наполеона. Такая опасность существовала и являлась весьма серьезной, но опасно было и признавать то, о чем коалиция, как Наполеон боялся, скоро догадается, и излишней снисходительностью дать ей понять, до какого бессилия он доведен. Со стороны человека не такого цельного, как Наполеон, снисходительность могла быть истолкована как желание примирения; но с его стороны готовность уступить по всем пунктам, дабы связать державы союзников данным ими словом, могла означать только признание в отчаянном положении.

Но поскольку опасно было показаться несговорчивым и тем самым дать союзникам повод отозвать их предложения, лучшим выходом оставалось соглашаться на всё и немедленно, даже рискуя выдать секрет, который, впрочем, не мог долго являться таковым. Наполеон захотел показать готовность к переговорам самой быстротой ответа и, взяв на размышление только день 15-го, ответил уже на следующий день. Но форма ответа оказалась неудачной. Избегая объяснений на предмет предложенных условий, то есть не давая на них согласия, он назначал местом проведения будущего конгресса Мангейм, близость которого указывала на решимость вступить в переговоры без промедления. Ноту послали прямо маршалу Мармону, командовавшему в Майнце, с приказом тотчас доставить ее во Франкфурт. Отсутствие объяснений по поводу условий было, несомненно, умышленным и имело целью не допустить даже предположения о бедственном состоянии Франции; оно также указывало, что мы готовы принять любые предложения, но могло и обескуражить коалицию, если она была искренна, или предоставить ей средства отступиться, если лицемерила.

По прибытии в Париж Наполеон нашел общество в состоянии глубокой печали, почти отчаяния и крайнего раздражения против него. Хотя никто, включая правительство, не знал секрета переговоров в Праге, хотя Наполеон дал понять министрам и великому канцлеру Камбасересу, что державы пытались унизить его, даже отнять Венецию (что было неправдой), общество было убеждено, что переговоры провалились только по вине самого Наполеона. Ему не простили того, что он упустил столь счастливую возможность заключить мир после побед в Лютцене и Бауцене. Его честолюбие считали чрезмерным, бесчеловечным и пагубным для Франции.

После катастроф 1813 года, добавившихся к катастрофам 1812-го, казалось уже невозможным противостоять коалиции, грозившей Франции миллионом солдат с Рейна, Эча и Пиренеев. Наполеон хочет принести наших детей в жертву своему безумному честолюбию! – кричали семьи от Парижа до самых отдаленных провинций. Гений Наполеона не отрицали, – хуже того, о нем больше не вспоминали, думая только о его страсти к войнам и завоеваниям. Ужас, который испытывали некогда перед гильотиной, теперь испытывали перед войной. Повсюду говорили только о полях сражений Испании и Германии, о тысячах раненых, больных и умиравших без лечения на полях Лейпцига и Витории. Наполеона представляли демоном войны, жадным до крови, находившим удовольствие только среди руин и трупов. Отвратившись после десяти лет революции от свободы, теперь, после пятнадцати лет военного правления, Франция отвращалась от деспотизма и пролития крови от одного конца Европы до другого. Насилие префектов, забиравших сыновей из народа через конскрипцию, а сыновей высших классов через почетную гвардию, мучивших требованиями субсидий семьи, сыновья которых уклонялись от призыва, применявших мобильные колонны для поимки прячущихся уклонистов, зачастую обращавшихся с французскими провинциями как с провинциями завоеванными, забиравших посредством реквизиций одновременно продовольствие, лошадей и скот; подозрительная полиция, за малейшие выступления произвольно запиравшая под замок и всегда, казалось, присутствовавшая даже там, где ее не было; глубокая нищета в портах, случившаяся из-за абсолютного закрытия морей; тысячи иностранных штыков, не пропускавших ни одного тюка с товарами через сухопутные границы, некогда открытые нашей коммерции; наконец, всеобщий ужас перед вторжением – все эти невзгоды, проистекавшие от одной непререкаемой воли, были жестоким уроком, который лишил силы другой урок, – полученный от несчастий революции, – и который, не сделав Францию республикой, заставлял ее желать либерально-конституционной монархии.

Давно забытые партии начали показываться вновь. Революционеры волновались, но, по правде говоря, безрезультатно. Начинали возвышать голос и заставляли к себе прислушиваться роялисты, сторонники дома Бурбонов, воодушевленные надеждой и теперь гораздо более многочисленные и более смелые, чем революционеры. Франция почти забыла Бурбонов, от которых ее отделили эпохальные события, и к тому же она опасалась их образа мыслей, их образа жизни и их злопамятства. Однако, отвратившись от империи и продолжая отвергать республику, страна начинала понимать, что сдерживаемые разумными законами Бурбоны могут доставить средство избежать как деспотизма, так и анархии. Впрочем, только самые просвещенные умы заходили в мыслях так далеко; обычные люди