История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер

слушали разговоры о Бурбонах, чтобы не слышать разговоров о войне, которая пожирала их детей, увеличивала подати и препятствовала коммерции.

Верный признак того, что режиму грозит опасность, всегда можно обнаружить в умонастроении чиновничества. В 1813 и 1814 годах чиновники Империи были печальны, обескуражены, подавлены. Высшим чиновникам опасность придала некоторую независимость. Они уже говорили Наполеону в конце 1812 года и всё чаще повторяли в конце 1813-го, что без мира все погибнут – как он, так и они. Высшие чины среди военных, которых он осыпал благами, не давая ими наслаждаться, молчали, выказывая мрачное недовольство, или жестко говорили, что для продолжения войны не осталось никаких ресурсов. Два самых здравомыслящих человека в армии и в правительстве, Бертье и Камбасерес, не скрывали подавленности. Бертье был болен; Камбасерес ударился в религию, что было явным следствием глубокого уныния, ибо совсем не отвечало его прежним склонностям. Храня молчание с Наполеоном, как обыкновенно ведут себя в отношении неисправимых, он только просил позволить ему удалиться, дабы окончить дни в покое и благочестии. Другие, менее покорные люди, более открыто проявляли свой гнев. Ней проронил несколько гневных слов, Мармон воспользовался прежней близостью, чтобы высказать свое мнение, Макдональд выказал свои чувства со свойственной ему смесью тонкости и грубоватой простоты, Коленкур повторил свои слова с присущей ему смелостью и своеобразным уважительным высокомерием. И у всех на устах было только одно слово – мир. Наконец, Мария Луиза не высказывала мнений, ибо не знала, кто прав, кто виноват, а только плакала, страшась за себя, за сына и за Наполеона, которого тогда любила, как любит молодая женщина единственного мужчину, которого познала.

Мысль о мире, преследуя Наполеона горьким упреком, докучала ему тем более, что теперь он чувствовал, что не получит его, даже если захочет, что этот долго отвергавшийся им мир убежит от него, когда он за ним погонится. Европа, конечно, только что честно предложила возобновить переговоры, но, вероятно, не станет настаивать на своем предложении, как только узнает о слабости Франции, которую невозможно долго скрывать. Поэтому Наполеон не верил в возможность заключения приемлемого мира, ждал его только от последней ожесточенной схватки на границе или внутри страны и отвечал всем своим скрытым и явным критикам следующими словами.

«Легко, – говорил он, – толковать о мире, но нелегко его заключить. Европа, кажется, его нам предлагает, но она не хочет его чистосердечно. Она затаила надежду нас уничтожить и откажется от нее, только если мы заставим ее почувствовать неосуществимость этой надежды. Вы думаете, что мы обезоружим Европу, унижаясь перед ней; вы ошибаетесь. Чем сговорчивее мы будем, тем она будет требовательней; переходя от одного требования к другому, она дойдет до таких условий мира, которых мы не сможем принять. Быть может, мы упустили минуту, когда следовало выказать умеренность, но при нынешнем положении вещей слишком явная сговорчивость с нашей стороны станет признанием в бедственном положении и скорее отдалит, а не приблизит мир. Нужно сражаться, и сражаться отчаянно, и если мы победим, то будьте уверены, я с готовностью заключу мир».

К сожалению, словам Наполеона назначалось с каждой минутой становиться более пророческими, ибо Европа, постепенно узнав о нашей слабости, вскоре не захочет идти ни на какие уступки, и чтобы получить мир, придется добиваться его силой. Но после того как Наполеону слишком легко поверили, когда он говорил неправду, ему уже не хотели верить, когда его слова, увы, слишком соответствовали истине. В речах, подобных тем, что мы привели выше, видели только свидетельство неуступчивости и необоримой страсти к войне (страсти, которая у него была, но которую он утратил). Многие люди, вовсе не озабоченные тем, приемлем ли мир и будет ли Франция иметь природные границы, лишь бы только сохранился императорский трон, сохранив тем самым и их должности, говорили, что этот человек (так они теперь называли Наполеона) – безумец, что он губит себя и вместе с собой губит и всех их.

Всякое непризнанное мнение становится непримиримым и требует жертвы справедливо или несправедливо выбранной. Известно было, хоть и без подробностей, что в Праге Франция могла добиться славного мира и что Наполеон от него отказался; известно было и то, что прямо сейчас он получил неплохие предложения о мире, и шепоток из приемной сообщал, что он не ответил на него подобающим образом. Во всех этих ошибках обвиняли герцога Бассано, недальновидность и гордыня которого, как говорили, и стали причиной всех бед. Его уличали со всей несправедливостью, свойственной страсти. И Коленкур, сердившийся на Маре за то, что тот не поддержал его в Праге, и Талейран, занимавший свой досуг беспрестанным высмеиванием, уверяли, что для того, чтобы получить мир, нужно прежде всего убедить всех, что его хотят, а наименее унизительный способ доказать это заключается в отставке министра Маре.

И Наполеон покорился этой жертве, первому, но бесполезному искуплению ошибок. Он хорошо понимал, что не Маре является подлинным виновником и что в лице министра хотят нанести удар ему самому. И хотя это задевало его чувство справедливости и гордость, он согласился забрать у министра портфель, настолько велика была опасность и с такой силой он чувствовал, что разгневанное общественное мнение нуждается в удовлетворении.

Заменить герцога Бассано могли только творцы его падения, Талейран или Коленкур. Наполеон поначалу думал о первом, ибо он пользовался в Европе бльшим авторитетом, чем второй, хоть и меньшим уважением. Талейран, с его редкой политической проницательностью, видел приближение конца, однако не был в нем настолько уверен, чтобы отказываться от портфеля министра иностранных дел. Однако, не доверяя деспотизму Наполеона настолько же, насколько тот не доверял его верности, Талейран дорожил рангом великого сановника. Но Наполеон взял за правило никогда не соединять в одном человеке министерскую власть и достоинство великого сановника. По этой-то столь мелочной причине они не договорились, и министром иностранных дел назначили Коленкура.

Наполеон воспользовался случаем, чтобы произвести и другие перемены в правительстве, одни из которых вытекали из того, что только что свершилось, а другие планировались уже давно. Забрав у Маре руководство иностранными делами, Наполеон не хотел, между тем, оставлять верного служителя без должности и пожаловал ему пост государственного секретаря, возвращавший герцогу Бассано самое полное доверие монарха. Пост государственного секретаря занимал тогда Дарю. Было еще меньше причин оставлять без должности человека, жертвовать которым не желало ни общественное мнение, ни сам монарх. Неподкупный, твердый и неутомимый Дарю непрестанно сопровождал Наполеона в самых трудных кампаниях, разделял с ним все опасности, не раз давал ему полезные советы, и никто не видел в этом удалении никакой пользы. Наполеон думал