Книги крови. I–III - Клайв Баркер

Вдруг его глаза выпучились и вырвались наружу, вывалившись из глазниц. На мгновение Рики увидел мир под другим углом – его органы зрения поползли вниз по щекам. Вот его губа, подбородок…

Ужасающее чувство, но, по счастью, короткое. И вот лента, крутившая жизнь Рики тридцать семь лет, лопнула в катушке, и он обмяк в руках у иллюзии.

Искушение и убийство Рики длились меньше трех минут. За это время Берди перепробовала все ключи с его пояса, и ни один чертов кусок металла не подошел к двери. Не упрямься она, можно было бы вернуться в зрительный зал и попросить о помощи. Но любая механика, даже замки и ключи, были для ее женской натуры испытанием. Она ненавидела то, что мужчины инстинктивно чувствовали над ней превосходство, когда дело касалось двигателей, установок и логических процессов – и будь она проклята, если придется возвращаться к Рики и плакаться, что у нее не получается открыть чертову дверь.

К тому времени, как сдалась она, сдался и Рики. Умер и исчез. Она покрыла ключи цветистой бранью и признала поражение. Рики явно приноровился к этим клятым железкам так, как у нее не получалось. Ну, удачи ему. А она лишь хотела выбраться отсюда. На нее начинали давить стены. Ей не нравилось сидеть взаперти, гадая, кто притаился наверху.

А сейчас – прямо вишенка на торте – свет в фойе был на последнем издыхании, тускнея с каждой новой вспышкой.

Да что за чертовщина здесь творится?

Все лампы вдруг разом погасли, и она услышала отчетливый звук шагов из-за двери зрительного зала. С той стороны сочился свет, ярче факельного, подрагивающий и насыщенный.

– Рики? – позвала она наугад в темноту. Та словно проглотила ее слова. А может, она вовсе не верила в то, что это Рики, и что-то подсказывало ей: если и окликать его, то шепотом.

– Рики?..

Створки двери нежно сомкнулись, словно кто-то надавил на них с той стороны.

– …это ты?

Воздух наэлектризовался: электричество потрескивало у нее под каблуками, пока она шла к двери; волоски на руках встали дыбом. С каждым ее шагом свет за дверью становился все ярче.

Берди остановилась и еще раз обдумала положение дел. Там не Рики – в этом она не сомневалась. Может быть, мужчина или женщина – кто бы ни говорил с ней по телефону, – какой-то окосевший псих, которого заводит следить за толстыми девушками.

Она на искривших ногах сделала пару шагов обратно к кассе и достала из-под стойки Сукина сына – железный лом, который держала там с тех пор, как ее застали здесь врасплох три неудачливых воришки с бритыми головами и электродрелями. Она завопила во всю глотку, и они убрались, но она поклялась, что в следующий раз лучше изобьет одного из них (или всех сразу) до потери сознания, чем позволит себе угрожать. И ее выбор нал на трехфутового Сукина сына.

Вооружившись, она направилась к дверям.

Те вдруг распахнулись, и ей в уши хлынул гул белого шума, сквозь который послышался голос:

– Дай-ка взглянуть на тебя, детка.

И в дверном проеме повис глаз, единственный огромный глаз. Шум оглушил Берди; глаз лениво моргнул – такой огромный и влажный, – изучая стоявшую перед ним куколку с надменностью Истинного Бога, создателя целлулоидной Земли и целлулоидного Рая.

Берди была в ужасе, иначе и не скажешь. Ее пронзали не азартный испуг, не восхитительное предвкушение, не сладкая дрожь. Это был настоящий страх, страх глубинный, неприкрытый и уродливый до задницы.

Она слышала, как вопит под упорным взглядом глаза, у нее подгибались ноги. Скоро она упадет на ковер перед дверью, и тут ей точно придет конец.

А потом она вспомнила о Сукине сыне. Милый Сукин сын, да благословят боги твою фаллическую сердцевину. Она подняла лом двумя руками и побежала к глазу, замахиваясь.

Прежде, чем она успела до него дотронуться, свет погас, и она снова оказалась в темноте, с горящей от этого зрелища сетчаткой глаз.

– Рики мертв, – произнес кто-то во тьме.

И все. Это было хуже глаза, хуже голосов голливудских мертвецов, потому что сейчас она каким-то образом знала – это правда. Кинотеатр превратился в бойню. Парень Линди Ли, Дин, умер, как и говорил Рики, а теперь и сам Рики погиб. Все двери были закрыты; в игре остались только двое. Она и оно.

Она бросилась к лестнице, еще не зная, что именно собирается сделать, но четко осознавая, что оставаться в фойе смертельно опасно. Стоило ей поставить ногу на первую ступень, как двери позади нее вновь распахнулись, и вслед за ней помчалось что-то быстрое и мерцающее. Оно было лишь в шаге или двух, а она карабкалась вверх, задыхаясь и проклиная свой лишний вес. Из тела существа ударили лучи ослепительного света, похожие на первые обжигающие вспышки фейерверков. Оно, без сомнения, готовило ей новую ловушку.

Когда Берди достигла второго этажа, ее преследователь все еще наступал ей на пятки. Впереди лежал коридор, освещенный единственной тусклой лампочкой и не внушающий никакого доверия. Он тянулся по всей длине кинотеатра, и несколько дверей вели из него в кладовки, забитые всякой хренью: постерами, 3D-очками, заплесневелыми рекламными снимками. В одной из кладовок точно был пожарный выход. Но в какой? Она поднималась люда лишь однажды, и то два года назад.

– Черт. Черт. Черт!

Берди побежала к первой кладовке. Дверь оказалась заперта. Она негодующе ударила по ней. Дверь не открылась. То же самое и со второй. И с третьей. Даже если бы она помнила, за какой из них пожарный выход, двери были слишком тяжелыми, чтобы их выломать. За десять минут, орудуя Сукиным сыном, она, может быть, и справилась бы. Но у нее на хвосте висел Глаз: у нее и десяти секунд не было, не говоря о десяти минутах.

Оставалось только сражаться. С молитвой на устах она крутанулась на каблуках, лицом к лестнице и своему преследователю. На площадке никого не было.

Берди всматривалась в жалкие ряды перегоревших лампочек и осыпающуюся краску, словно пытаясь рассмотреть нечто невидимое, но существо было не перед ней, а за ней. Ей в спину вновь ударило сияние, и в этот раз фейерверки успели: огонь стал светом, свет – изображением, и из коридора на нее полились сладостные моменты, о которых она почти успела позабыть. Явившиеся ей сцены появлялись в разных фильмах, каждая вызывала особые ассоциации. И она впервые за все время начала понимать, откуда это существо взялось. Это был призрак механизмов кинотеатра – сын целлулоида.

– Отдай мне свою душу, – приказали тысячи звезд.

– Я в такое не верю, – ответила она искренне.

– Тогда отдай мне то, что отдаешь экрану, то, что отдают ему все. Дай мне немного любви.

Так вот почему оно снова, и снова, и снова проигрывало перед ней эти сцены. В такие моменты зрители волшебным образом превращались в единое целое, истекая кровью из глаз, не отрывая их от экрана. Она и сама часто такое проделывала. Смотрела фильмы, которые задевали ее настолько, что она практически чувствовала боль, когда появлялись титры и иллюзия разрушалась – потому что она чувствовала, что оставила в нем частичку себя, нечто сокровенное терялось среди его героев и героинь. Может, так и было. Может, в воздухе копился груз ее страстей, который, соединяясь с грузом других сердец, собирался в укромном месте до тех пор…