Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

взамен. Действительно ли горе-турист согласился на этот обмен, или он уступил из жалости, а может быть, ему действительно понравился советский пиджак, — мы уже об этом не узнаем. Сам Боксер вовсе не вникал в то, что подумал немец, возможно, потому, что СССР во всех отношениях отставал от Запада, о чем он размышлял в том же интервью: «Вот как-то у нас все упиралось, к сожалению, именно в тряпки, сначала — тряпки, а потом уже и об идее подумаем. <…> На Западе люди уже на эту чепуху не обращали внимания, ну что такое джинсы — рабочая одежда!»[805] С подобной точки зрения этот довольно грубый «обмен» куртками имел свою собственную — очень позднесоциалистическую — логику.

Боксер, который сам торговал на черном рынке всем подряд, был не единственным близким к хиппи молодым человеком, который обнаружил в себе деловые качества, требовавшиеся в позднесоветское время. Липницкий, например, начинавший хипповать еще вместе с Солнцем, впоследствии стал заниматься иконами, которые он продавал иностранцам за очень большие деньги. Конечно, богемный андеграунд и «иконщики» — торговцы религиозным антиквариатом часто пересекались. Еще один человек из ранней компании Солнца, Саша Бородулин, и первый муж Офелии Игорь Дудинский также занимались подобными вещами, как и третья жена Дудинского, Рубина Арутюнян, которая в конце 1950‐х была активной участницей маяковских чтений. Круги художников-нонконформистов, культурной оппозиции и подпольной экономики подпитывали друг друга, несмотря на то что постоянно существовало ощущение принадлежности к одной конкретной группе внутри этого одного большого андеграунда. Однако никаких четких границ не было. «Вы должны понять, что фарцевали все, хиппи тоже фарцевали, — сказал мне Дудинский. — Потому что фарцовка — это был образ жизни, все этим занимались»[806].

Московский хиппи и рок-музыкант Сергей Ляшенко, более известный как Баски, привел пример тесного переплетения музыки, моды, коммерции и имиджа:

С джинсами была особая эпопея. Они стоили тогда очень дорого, их вообще сначала не было. Потом они появились, настоящие, это были Lee, Levi’s, Super Rafle, Wranglers — они стоили очень дорого, это было недоступно, это было 120–150 рублей. Это целая зарплата инженера, даже больше. Мы самопал делали — я и моя компания. Мы покупали в магазине «Рабочая одежда» совсем дешевые хлопчатобумажные брюки, но они были с карманами двумя сзади и тут, как у джинсов, и застежка — зиппер. Они стоили 7 рублей. Мы отдавали за 2 рубля в красильню, их красили в индиго. Затем мы их клали в тазик с водой и добавляли Латекс, клей, немножко. Они пропитывались и становились жесткими — шикарно просто! Мы приклеивали какой-нибудь лейбл сзади — любой! Это могло быть что угодно, от дамских трусов — лишь бы на иностранном языке! Упаковывали в пакетик и много не брали, мы выдавали их за финские джинсы. И продавали их за 60 рублей. Значит, себестоимость была 7 + 2 = 9 рублей, а продавали за 60[807].

Будучи одним из самых почитаемых московских рок-музыкантов, Баски не носил свои «финские» джинсы. На деньги, вырученные от продажи поддельных штанов, он купил себе на черном рынке пару Levi’s и носил их в сочетании с бархатным пиджаком большого размера. (Стоит отметить определенную иерархию: Дормидонтов шил для менее обеспеченной таллинской молодежи, чтобы купить себе финские джинсы, тогда как Баски продавал подделки под видом финских джинсов невежественным москвичам, чтобы купить себе настоящую западную шмотку.) На фотографиях тех лет Баски изображен в потертых джинсах Levi’s, приталенной рубашке «с огурцами» и шелковом шарфе, небрежно повязанном вокруг шеи. От его прикида так и веяло бунтарством, к которому он и его приятели так стремились. И каждым своим концертом «Рубиновая атака» укрепляла связь между западным прикидом, ярким внешним видом, крутой музыкой и бунтарской позицией. Одно перетекало в другое, формируя и отражая друг друга. Их аудитория получала недвусмысленный сигнал: мода, особенно джинсы, — это один из способов стать ближе к крутой стильной московской тусовке. Как и длинные волосы, это было входным билетом в несоветский мир.

История Баски показывает не только существование иерархии среди джинсов, но и то, как джинсы формировали новую иерархию среди людей, основанную на доступности, владении информацией и близости к законодателям моды. Рита Дьякова вспоминает свое смущение, когда она, новичок из провинции, неправильно поняла, о каких джинсах говорят ее приятели. Они упоминали «штатские» джинсы, то есть сделанные в Америке, а Рита удивленно переспросила: «А что, есть военные?», имея в виду другое значение слово «штатский» — гражданский[808]. Хотя частично эта иерархия устанавливалась самой молодежью, советский режим сыграл здесь значительную роль. Раз за разом он укреплял их в мысли, что джинсы — это что-то принципиально молодежное — и принципиально бунтарское, как это утверждалось в бесконечном числе карикатур в главном сатирическом журнале страны «Крокодил». Там змеи соблазняли джинсами наивных советских подростков. Там строгие учителя отчитывали школьниц, одетых в джинсы с заплатками. Там бабушки жалели выглядящих «бедно» молодых людей[809]. Обладателей джинсов высмеивали как слабых, поддающихся давлению и невоспитанных.

Ил. 60. Баски, лидер группы «Рубиновая атака», на сцене в своем обычном прикиде, 1972–1973 годы. Фото из личного архива С. Ляшенко

Но для любителей джинсов все эти подписи к карикатурам означали совершенно иное — они выделяли их из толпы[810]. Иными словами, это режим, его осуждение и создаваемый им дефицит превращали джинсы в крутую вещь. Во многом такую же роль джинсов в обществе советской Венгрии красноречиво резюмировал Ференц Хаммер (Ferenc Hammer):

Главным было то, что джинсы позволяли их владельцу выходить за рамки традиционных паттернов поведения. Джинсы, полученные благодаря занимающему политически привилегированное положение родственнику, становились источником эстетического наслаждения. Пара «ливайсов», купленная на опасном и далеком черном рынке, наделяла владельца сексуальной привлекательностью. Если сидеть, развалившись на стуле, в джинсовом костюме на деревенской дискотеке, то тоже можно почувствовать себя в привилегированном положении. Во всех этих историях привилегия превращается в эстетическое наслаждение, эстетика — в чувственную привлекательность, сексуальная привлекательность — во власть, свобода — в эксклюзивность, отсутствие свободы — в возможность и так далее. Но все эти магические превращения были возможны только благодаря политическим ограничениям, введенным режимом Кадара[811].

Ил.