Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Андрей Георгиевич Битов

мысли проектировщиков и строителей, за этим столом должны отдыхать участники состязаний, юные адепты хоккея и футбола. Но вышло так, что стол и скамейку под старым тополем оккупировали старшие пацаны, матерые 14– и 15-летние дядьки, часто с подругами, как юными, так и совсем взрослыми одутловатыми бабами.

Пока малолетки гоняют мячишко, старшие пацаны сидят, сутулятся, покуривают, опасно щурятся и пересмеиваются матерно.

К концу длинного июньского дня, под темноту, возникает магнитофон или гитара. Сигаретный дым — наждачный болгарский табачок развитого социализма, «Родопи», — становится гуще, а голоса ниже. Зажигаются желтые фонари, ложатся плотные тени. Но в огороженной высокими бортами «коробке» продолжается турнир, насквозь потные, усталые спортсмены доигрывают бесконечный 17-й тайм, в ожидании, пока взрослые не придут, не позовут домой ужинать и спать.

Темнеет. Листва выглядит тяжелой, черно-зеленой, шевелящейся самостоятельно. Со всех сторон зажигаются окна, в пять высоких рядов. Старики прибавляют громкость своих телевизоров, не дай бог пропустить какую важную новость; в мире нестабильно, война назревает, администрация Джимми Картера коварно увеличивает военные ассигнования. Доносятся запахи тушеной капусты, жареной картошки, куриного супа, селедки, самогона.

Но игроки продолжают изнурительное состязание.

Когда темнота сгущается до чернильной густоты, какой-нибудь старший пацан, длинноволосый, а-ля Гойко Митич, вдруг выпрыгивает на игровое поле, оторвавшись от стола и от приятелей; гибкий, в расклешенных джинсах, на каблуках, шикарный, взрослый, стройный, с сигаретой, зажатой меж пальцев. «Пас!» — коротко требует он, размахивая сигаретой. И получает мяч, и наносит мощный удар по воротам, смеется, пыхает скверным серым дымом и возвращается к своим.

Звякает там бутылочное стекло, и доносится магнитофонная музыка, твердая, ритмичная, серьезная музыка, какую никогда не услышишь по телевизору.

Если взрослый пацан с сигаретой выпрыгивает на площадку, ему тут же отдают мяч.

Мне 11 лет, и если мяч у меня — я тоже откатываю его взрослому пацану. Я уже две недели живу в городе, знаю здешние правила и обычаи. Между мною и взрослым пацаном — пропасть длиною во многие бесконечные годы. Взрослый пацан живет в другом мире. Пройдут эпохи и эпохи, прежде чем из своего четвертого класса я попаду в восьмой и буду, как настоящий взрослый пацан, сидеть на лавке и слушать магнитофон, завывающий хрипло и волшебно.

Город меня возбуждает и завораживает, я в нем тону. В деревне не было кинотеатров с афишами высотой в два человеческих роста и магазинов с огромными стеклянными витринами, и книжного магазина с сотней полок в четыре яруса, и, наконец, главного: толпы, бесчисленных незнакомых физиономий.

Знакомиться я не умею, вообще. Лишен этого навыка. В моей деревне все друг друга знают, взрослые колотят копейку в одном колхозе, дети учатся в одной школе. Не с кем знакомиться! Здесь надо посмотреть в глаза, сдержанно кивнуть, имя свое назвать, плечи развернуть, руку пожать крепко и какие-то слова еще произнести, чтоб заинтересовать или к себе расположить, лучше всего пошутить, завернуть анекдот.

На такое я не способен.

У меня друзей нет, я чужой, временно приехавший мальчишка из дома номер 8.

В игру меня берут, не спросив имени. «Пацан, играть будешь?» — «Буду!» — и занимаю позицию левого хавбека.

Играем три, четыре, пять часов, пока из темноты не появляется, в халате и тапочках, старшая сестра владельца мяча, и владелец уходит вместе с мячом; матч завершен.

Друзей нет, но ничего, дома у меня книги. А по телевизору — вторая серия «Капитана Немо». А я хоть и деревенский, но ловок и хитер, у меня под рукой первоисточник, внимательно прочитанный и перечитанный роман Жюля Верна «20 тысяч лье под водой», и я получаю двойное удовольствие, сравнивая кинематографический подводный корабль загадочного капитана — и его литературный прообраз.

Конечно, кино выигрывает: мигающий цепочками огней, полутемный, извилистый, клаустрофобический телевизионный «Наутилус» смотрится внушительней, нежели его литературный собрат.

Впрочем, оба великолепны.

Мои одиннадцать лет шумят в моих оттопыренных ушах одиннадцатью голосами, и для меня великолепно все: и большой телевизор, и большая, сумрачная квартира, и большой город, и большое, изумительно большое лето впереди, множество жарких, солнечных, бесконечных дней. А за этим летом другое лето будет, и потом еще одно, вся жизнь впереди, невероятное изобилие солнца, света, книг, футбола, изумрудных вечеров и великих героев, сжимающих штурвалы сверхмощных кораблей.

Но постепенно капитан Немо надоедает, он слишком угрюмый и в каждой главе норовит слишком подробно объяснить профессору Аронаксу устройство подводного корабля, поэтому я откладываю Жюля Верна и беру Аркадия Гайдара.

Настоящий ценитель литературы всегда читает две-три книги одновременно.

У Аркадия Гайдара страсти кипят не в глубинах Мирового океана, а здесь, рядом, по соседству, в ближайшей квартире. У Аркадия Гайдара дети живут в мире взрослых и вместе со взрослыми делают одно дело. И главный герой Аркадия Гайдара — не взрослый дядька, обитатель корабля-призрака, трагический гений, — а такой же пацан, как я. Мальчишка. И он ни в чем не уступает взрослым. Отчаянный и твердый. Бесстрашный.

И у него, бесстрашного мальчишки, всегда есть конкретный враг, злой и гнилой оппонент.

А мне уже одиннадцать, и я теперь все чаще выбираю Гайдара, он ясный и прямой, у него зло персонифицировано, всегда есть отвратительные буржуины, подкупающие детей бочкой варенья и корзиной печенья, или Мишка Квакин, подлец и козел, через два «з».

И я, глядя поздним вечером из просторного окна на синий двор, на черно-зеленые купола деревьев, примерно понимаю, что Аркадий Гайдар — достаточно серьезный, любопытный писатель, создавший особенный мир, где все живут ожиданиями войны, всемирной бойни.

Я открываю его самую знаменитую книгу — повесть «Тимур и его команда».

«Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома».

Я читаю дальше и погружаюсь в тот, особенный, Гайдара космос, где все ждут войны, где война уже полыхает по краям цивилизации и вот-вот должна полыхнуть в центре, где мужчины ходят в серых тяжелых шинелях и грубых сапогах, худые, серьезные, чисто выбритые и перетянутые кобурами.

Пишет он не слишком ловко, этот Аркадий Гайдар. Но мне, конечно, на мелочи наплевать. Меня не коробят фразы вроде: «очень тяжело было на ее сердце, которое грызла беспощадная совесть». Я ценю другое: грозовую атмосферу, плотность эпохи.

В том мире выживают и торжествуют только герои, титаны, атланты, только самые сильные, крепкие и уверенные люди, комиссары, командиры, каменные, несгибаемые, непобедимые существа.

Но я понимаю и то, что действие повести про смелого Тимура развивается в некоем высшем обществе, в дачном поселке близ столицы страны, в ароматных яблоневых садах, где дома увиты плющами и обнесены