Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

Подрастала и радовала дочка Женя. Сидит на коленях у отца и читает из какой-то книжки по слогам: «Когда я была маленькой…» Отец смеётся: «А сейчас ты очень большая». И задумывается.

Он вспоминал фронтовые уголки: холмы, деревни, сёла, городки, где бывал, каждый — Богом данный. Одни — смерть и гибель. Другие — краткий отдых… Слободзея, Несвой, Берестье, Малинцы, Ржаванцы, Похорлоуц, Юркоуц, Зелена на Пруте, Новоселица, Коломыя, Зивачув, Герасимув, Чертовец, Жакоцин, Слободчина, Богородичин, Хостув, Марковцы, Лядске Шляхетске, Чернеюв, Хомякув, Иванюкувка, Подлипник, Хорохолин, Надворна, Яремезе, Тартарув, Черновцы, Молдава, Лучина, Бряза, Тысменица, Струсов, Сюлко… большинство названий — славянские.

Снесарев вспоминал эпизоды, встречи прикарпатские, фронтовые, нечаянные. Краткие, но из тех, что не забываются, — с сыном великого поэта полковником Фёдором Тютчевым, скоро погибшим от ран, с врачом Михаилом Булгаковым, будущим автором «Белой гвардии» и «Дьяволиады», с офицером-связистом Владимиром Зворыкиным, будущим создателем (только уже за океаном) чёрно-белого и цветного телевидения.

А куда жизнь разбросала друзей? Поделил Февраль? Теперь и вовсе поделит Октябрь. К власти пришли те, кто не пощадит никого. Эти-то уж возьмут меч революции в свои беспощадные руки. И что же — помогать им держать меч? В начале Первой мировой войны было проще. А теперь? «Такова уж природа меча. Свят он в руках святых, мерзок в руках разбойничьих. Своей же собственной внутренней природы он не имеет» (В.Ф. Эрн). Русский геополитик Снесарев русского философа Эрна не читал, но думал в родственном ему духе.

Да, все они воевали за родину и друга своя, не жалея жизни своей, и что родина, народ и ещё не погибшие друзья — что они обрели, какой милостью вознаграждены?

Брусилов книгу «Мои воспоминания» заканчивает так: «В заключение мне хочется сказать, какое глубокое чувство благодарности сохранилось в душе моей ко всем верившим мне дорогим войскам. По слову моему они шли за Россию на смерть, увечья, страдания. И всё это зря… Да простят они мне это, ибо я в том не повинен: провидеть будущее я не мог!». Здесь есть некий экзальтационный пафос, но есть страшные и справедливые по сути слова: «И всё это зря…»

И сотни генералов, весь офицерский корпус понимали: всё это зря. Большевики не протянут руку западным плутократиям разве лишь потому, что тоже хотят владеть миром — через мировую революцию, но сама революция, любая революция — именно детище западных «либертэ»: свободных обществ, западных банков и прессы, держащих республики на поводке условной демократии. Монархисты революций не совершают.

Часто в Острогожске читал он детям, особенно дочери Жене, сказки Андерсена: «Гречиха», «Судьба репейника», «Новое платье короля», «Девочка со спичками», «Затонувший монастырь», «Последний сон старого дуба», «Колокол», «Русалка», проникнутые духом добра, нежности, справедливости, поэтическими и высокими христианскими чувствами.

В Копенгагене на морском берегу, на избыве бухты, грациозная на морском валуне, к той поре уже красовалась бронзовая Русалочка. Снесарев, побывавший в Копенгагене годами раньше, не мог её увидеть воочию; но русалок хватало и своих, из местных тихососненских, донских поверий, может, из этих поверий да волшебных повествований Гоголя и родилась «Майская ночь» Крамского, где русалки пребывают на ночном берегу, словно на тайном сборе отрешённых и друг другу чуждых красавиц.

И сколько длится зима, неподалёку от спуска к Тихой Сосне, в саду дома на улице Богоявленской, где Снесаревы живут у Тростянских, Женечка ежедневно катается на коньках. На коньках-трёхполозках, чтоб устойчивее, пошла в отца, тот прекрасно катался.

Незаметно подступает ранняя весна. Тихая Сосна неподалёку, под горой, и Андрей Евгеньевич с дочкой часто спускаются к реке. Льдины, большие и малые, цепляясь друг за друга, заданно и обречённо плывут, а отец и дочь наблюдают, как медленно они, словно сизые баржи, вернее палубы стужи, плывут, и куда они? О чём думает отец? Он молчит, молчит…

Появляется старший брат Геня, нажимает сестрёнке на нос и весело объявляет: «Динь-динь, Репьёвка! Динь-динь, Коротояк! Динь-динь, Россошь!»

Пишет из Острогожска 4 марта 1918 года отцу и матери жены, сообщает о получении их письма и целой связки писем от родных: «Обстановка всюду однообразно безотрадна, и сгущение красок зависит от степени впечатлительности пишущего». Наиболее нервно воспринимает происходящее его родной брат. Годами молчавший, он вдруг напоминает о себе растерянно и просительно. «Брат готов куда-либо бежать — в Америку или в Англию — и спрашивает у меня маршрут через Авганистан [так в документе]. Хотя такая мысль может быть подсказана только безумием, но, вероятно, в обстановке есть многое, что толкает на безумные шаги. Буду писать ответ и советовать самообладание; покинуть Родину можно, и для этого найдутся пути и более близкие, чем авганский, но с кем же страна останется и что с нею будет?..»

О том чтобы покинуть родину, речь не шла не только у военных, но и у гражданских. Генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский, позже эмигрировавший из России, в молодости думал так: «Я принадлежал к тем людям, которые сознательно не попали, скажем, в эмиграцию, к белым… Просто я считал, что надо быть в пределах границ своего Отечества. И всё. И сражаться с тем, кто извне в границы моего Отечества приходит. Я был достаточно грамотным человеком, чтобы видеть, что белое движение несерьёзное…»

16 апреля 1918 года в Острогожске Снесарев делает первую запись в «царицынском» дневнике: «Рассказали мне: в Ольховатке (около Старой Калитвы) был бунт против реквизиции…»

Через два года в самой Старой Калитве не бунт, а настоящее восстание заполыхает, и сколько взаимной жестокости будет там, и расскажут ему об этом на Соловках мятежные земляки-колесниковцы, иные из них позже будут судимы ещё как фёдоровцы — сектанты, глава которых Фёдор Рыбалкин призывал на безбожную власть все кары небесные и обещал, что Москва в скором времени провалится в тартарары, а столицей России станет Новый Лиман — ничем не примечательное село Воронежской губернии.

А Корнилова уже не было в живых. Корнилов, с отчаянной бессмысленностью бросивший войска на Екатеринодар, после двухдневного неудачного штурма решивший самолично вести войска в наступление, незадолго перед тем был убит осколками снаряда, выпущенного из пушки красных со стороны такого близкого, такого далёкого и недостижимого Екатеринодара.

Корниловский Ледяной поход, словно предельно натянутая звенящая струна, оборвался с гибелью белого вождя. Но будущее Ледяного похода ещё только начиналось. Этот жертвенный порыв русской молодежи, юных гимназистов, юнкеров, кадетов, молоденьких офицеров не мог не остаться незамеченным в России и мире. Он отсвечивал сиянием великомученичества. Кто-то из военачальников, кажется, Краснов, считал его по самоотверженности выше даже суворовского Альпийского похода.

Известный русский, а затем ещё более известный советский писатель в книге «Восемнадцатый год» сказал о нём: «Белые нашли в нём впервые свой язык, свою легенду, получили боевую терминологию — всё, вплоть до новоучреждённого белого ордена, изображающего на георгиевской ленте меч и терновый венец».