Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Даже на смертном ложе Мария упорствовала, что с теологической точки зрения ее сестра была бастардом, ублюдком неверной и распутной жены Генриха VIII, и он не был ее отцом, хотя и слепой за версту распознал бы его в этой бледнокожей, рыжеволосой, темноглазой красавице с крючковатым носом. Мария сдалась и признала Елизавету своей преемницей только на последнем издыхании. Наконец-то Елизавета достигла своей цели.

Она добилась сорока пяти лет волнений и неимоверного напряжения сил – монархиня, к величайшему прискорбию своего отца рожденная «раздвоенной», а не «с гребешком», то есть девочкой, а не мальчиком. Он и представить не мог, что она станет ему лучшим сыном, чем настоящий мальчик. Она заявляла, что, если бы ее выгнали из королевства в одной нижней юбке, она смогла бы жить в любой точке христианского мира.

И что же скрывалось под той нижней юбкой – Венера или Веста? Льстивый Джон Лили[154], который лизал все, что хотя бы отдаленно походило на королевский зад, говорил, что она лучше, чем Венера, и величавее, чем Веста. Ей было за шестьдесят, когда я впервые выступал перед ней и с близкого расстояния увидел лицо с кожей трупа, крючковатый клюв, черные глаза и такого же цвета зубы, темные, как тростниковый сахар. Королева никогда не смотрелась в зеркало, не желая видеть голову смерти в парике. Огоньки фолликул давно погасли под рыжим париком, но огненный темперамент все еще бушевал, горя и сжирая ее.

Интересно, что было ее самым ярким воспоминанием – холодное зимнее утро коронации с первыми снежинками в воздухе? Горностаевый плащ с капюшоном, платье из золотой материи, колесница, задрапированная в пурпурный бархат, длинные распущенные волосы, как двадцать пять лет тому назад у ее матери, до того, как их подкололи, готовя ее к плахе? Или в ее угасающем мозгу возник дуб, под сенью которого стояла она молодой двадцатипятилетней девушкой в ожидании предложения взойти на трон и смотрела на приближающегося гонца, зная, что его послание будет безмолвным – протянутое кольцо с мертвого пальца злобной шотландской сестры?

Во что она по-настоящему верила в конце своей жизни: в дружбу? любовь? верность? религию? Трудно ответить. Вероятно, ни во что. Только в выполнение долга, а значит, в Англию, тот якорь, за который она держалась, когда все плыло у нее перед глазами.

Роберт Кэри[155] слышал, как она вздохнула сорок, а может, пятьдесят раз подряд, так глубоко, как не вздыхала с тех пор, как Мария легла под топор. Двадцать третьего числа она попросила смородины и розовой воды. Воспаленное горло уже не давало ей говорить, но, даже потеряв голос, она до последнего момента отказывалась назвать преемника, лишь подносила руку к голове, когда упоминали шотландского Якова VI, и пальцами показывала корону: почти полвека она правила без преемника. К Якову в Эдинбурге послали гонца – отсчитывать последние минуты Тюдоров. Часы отмеряли их век, как век любых других людей. Она повернулась лицом к стене и провалилась в глубокий сон, а 24 марта между двумя и тремя часами ночи тихо умерла в ричмондском дворце – как сообщили, кротко, как агнец, легко, как яблоко, упавшее с яблони, после недолгой и стойко перенесенной болезни, – королева Англии Елизавета, рожденная в 1533 году, умерла в 1603-м.

Что еще добавить? Человек не властен в часе своего ухода и сроке своего прихода в мир, но надо лишь всегда быть наготове. Престарелая, не по годам пышно одетая женщина, которая властвовала, сколько мы себя помнили, в парике, кружевном гофрированном воротнике и манжетах, увешанная драгоценностями, незаконнорожденная в глазах своих врагов, обрученная лишь со своей страной, была мертва. Наконец-то закрылись ее глаза черного мотылька, которые глядели так, как будто они никогда не спали внутри пустой короны, венчающей ей бренные виски. Шотландского Якова VI провозгласили королем Яковом I, и мало кто жалел о том, что она умерла, – десятилетия неуверенности и уныние ее последних лет и печальных месяцев миновали.

Из Ричмонда тело доставили на барже в Уайтхолл и выставили для прощания; труп, переливающийся драгоценными камнями, взамен потухшего пламени Англии. В ту ночь в своей камере с башенками высоко над Темзой Рэли снова пролил сладкие крокодиловы слезы, глядя из окна на скорбную вереницу кораблей с приглушенными веслами, проходивших в мерцании факелов мимо Тауэра. Грузом была сама эпоха, а главная баржа везла набальзамированное тело старой девственницы, наконец-то соблазненной женихом, от которого нельзя было отделаться. У бывшего капитана ее гвардии было больше причин для слез, чем он мог предположить. С уходом его защитницы волки уже собирались у его ворот и скалили зубы. В их глазах тоже поблескивали слезы, но они были такими же крокодиловыми, как слезы Рэли по Эссексу. Смерть сокола влечет смерть одного-другого воробья, даже того, кто перед червями ведет себя как орел.

Лондонцы вышли на улицы оплакивать великую монархиню. Улицы, дома, окна, крыши и сточные канавы Вестминстера были запружены народом, великое множество людей собралось посмотреть на ее финальное шествие. И когда они увидели изображение, вырезанное на крышке гроба, поднялась гигантская волна горестных стонов, которая захлестнула шпили лондонских церквей и насаженные на пики черепа. Настало время сладкой ностальгии – как всегда, когда вспоминаются славные времена, а они всегда вспоминаются в такие моменты, для того и существуют славные времена. Героизм ее эпохи затмил ее жестокость. Но Деккер[156], как всегда, преувеличивал, когда описывал потоки слез, проливаемых по престарелой королеве. Ее опустили под своды Вестминстерского аббатства, рядом с могилой без памятника, принадлежащей ее сводной сестре, верной католичке чистейших кровей – Марии Стюарт. Теперь они сравнялись. Многократный муж-рогоносец Эмилии Бассано был одним из придворных, организовывавших погребение, на котором было изрядно притворных вздохов и мало истинного горя. Нет ничего хуже, чем пережить себя и свою славу.

Поэты безмолвствовали. Мое молчание было замечено Четтлем и другими, и стрэтфордскому пастуху настоятельно рекомендовали помянуть Елизавету в стихах и воспеть ее похищение Тарквинием – смертью. Четтль лично пропесочил меня за то, что я не откликнулся на его благородный призыв: медовая муза среброязыкого Меликерта не проронит скупой слезинки, чтобы оплакать смерть той, что удостоила его своего королевского слуха.

Да, Меликерт. И даже, если хотите, среброязыкий. Однако ж, как говорится, молчание – золото. Мое было действительно драгоценным по сравнению с пьесами, которые начали тогда появляться. В моих не было особой ностальгии по хорошо прожитой жизни. В ушедшей, как и в наступающей, эпохе я находил мало достойного прославления. В эпохе, которая потрясла все определенности, я шел своим путем. Новым инструментом изучения наступившей неясности стала трагедия. Вокруг нас снова сгущался мрак. Казалось, я вошел в туннель. Свет в конце него погас, как когда-то он погас в моем стрэтфордском доме. Мы снова погружались во тьму.