История Франции - Андре Моруа

Изображение Карла X на монете достоинством 5 франков. 1830

1. Не существовало больше короля Франции, теперь появился король французов. Его короновали не в Реймсе, а в Бурбонском дворце. Молодость Луи-Филиппа прошла не при дворе, а в армии и на собраниях. Сначала он посещал клуб якобинцев, потом смело сражался при Вальми, но вслед за тем был вынужден эмигрировать, потому что из-за его принадлежности к Бурбонам революционеры относились к нему с подозрением, а роялисты ненавидели как сына цареубийцы. В Швейцарии и Америке он вел полунищенское существование. Своим браком с Марией-Амалией, принцессой Неаполитанской и Королевства обеих Сицилий, крайне набожной легитимисткой, своим протестом против убийства герцога Энгиенского он заслужил наконец частичное прощение королевской семьи. Изгнание и нищета превратили его в человека осторожного и осмотрительного, лишенного иллюзий относительно всех, «кроме собственной персоны». Он стремился стать (и полагал себя) королем, ведущим политику «золотой середины», воплощением компромисса между революцией и монархией. Он гордился отсутствием собственной гордости, играл в добродушие и привлекал царственной непринужденностью обращения. В его дворце Пале-Рояль не существовало даже подобия версальского церемониала. К рабочим он обращался «друзья мои», а к национальным гвардейцам – «товарищи». На одной карикатуре Лафайет говорит ему: «Сир, прошу вас, наденьте шляпу!» С зонтиком под мышкой король-буржуа прогуливался по парижским улицам. Когда его окликали зеваки, собравшиеся под окнами дворца, он появлялся на балконе в окружении своего многочисленного семейства, размахивал трехцветным знаменем и запевал «Марсельезу». Парижан забавляла такая услужливость.

Ипполит Беланже. На баррикадах: События Июльской революции 28 июля 1830 г. Литография. 1831

2. Но если Луи-Филипп заигрывал с народом, то лишь потому, что твердо решил им управлять. Если он согласился быть королем-гражданином, то потому, что хотел быть королем. Его возвела на трон не столько революция, сколько страх перед революцией. Многие его советники с удовольствием забыли бы июльские дни. Герцог де Брольи хотел, чтобы король взял имя Филипп VII, дабы подчеркнуть преемственность режима. «Не было никакой революции, – заявлял Казимир Перье. – Произошла лишь смена личности главы государства». Сам Луи-Филипп был куда менее демократичным, чем можно было судить по его благодушным манерам. Он не потерпел бы во Франции парламентского режима на английский манер. Властный и даже упрямый, он намеревался самолично назначать министров и председательствовать в совете. «Я сам правлю фиакром», – повторял он, и это не сильно отличалось от выражения Людовика XIII: «Это я хозяин лавки». Он проводил свою собственную консервативную и пацифистскую политику. Противник щегольства, смелых нововведений и предприятий, он хотел быть мирным Наполеоном и успокоить других монархов, напуганных Июльской революцией. «Монархия в соответствии с Хартией, – говорил он. – Ни больше ни меньше». Однако он согласился изменить эту Хартию, сделав ее чуть более либеральной.

Франсуа Жерар. Провозглашение правления Луи-Филиппа Орлеанского в Парижской мэрии 31 июля 1830 г. 1831

3. Намерения нового короля были хорошими, но его положение оставалось ложным. В глазах легитимистов, собственной жены, а возможно, и в собственных глазах он оставался узурпатором. Он похитил трон у герцога Бордоского, защитником которого его назначила королевская семья. Его одолевало наивное и скромное желание женить своих сыновей на «легитимных» принцессах. Те, кто, подобно Шатобриану, открыто демонстрировал романтическую привязанность к династии, которую они, впрочем, стали поддерживать только со дня ее падения, без труда выражали Пале-Рояль презрение и покрывали его позором. В глазах обитателей Сен-Жерменского предместья любая дворянская семья, примкнувшая к этому «гнусному режиму», предавала монархию. А участники июльских событий – рабочие, студенты-республиканцы, офицеры-бонапартисты, – по их представлению, восстали просто из любви к приключениям. В крайнем случае эти приверженцы династии приняли бы ура-патриотическую монархию, и если они участвовали в «трех славных днях», то лишь для того, чтобы добиться славы, разорвать соглашения 1815 г., вернуться к естественным границам. «Народ восстал при виде трехцветного знамени, и, несомненно, было бы гораздо легче направить Париж к Рейну, чем к Сен-Клу». Как обычно бывает после каждой революции, июльские мистики расстроились при виде политиков, стремящихся занять или сохранить свои места. «Тяжело было видеть, как все эти люди извлекают выгоду из своей трехцветной кокарды», – писал Виктор Гюго. Кто, вопрошали незапятнанные, поинтересовался мнением французов при избрании короля французов? Половина уже распущенной палаты депутатов, за которой и в полном-то составе стояло всего сто тысяч избирателей, превратила наместника в суверена. По какому праву? Республиканцы, как и монархисты, считали этого славного малого узурпатором.

4. Кто же его поддерживал? На деле Июльская монархия опиралась на новую олигархию – олигархию среднего класса, разбогатевших торговцев и судей торгового суда, финансистов и промышленников, которых переполняла гордость оттого, что они вхожи во дворец. Теперь они уже страстно мечтали о пэрстве. Конечно, новый режим скоро расширит круг избирателей. Вместо ста тысяч Францией будут управлять двести тысяч Попино и Камюзо. Но право голоса никогда не дадут ни поголовно всем гражданам, ни «способным», то есть образованным гражданам, получившим университетские дипломы; не дадут права голоса и национальным гвардейцам, этим гражданам-солдатам, оплоту режима. Даже Гизо, относительно либеральный историк-протестант, возражал против всеобщего избирательного права. «Средний класс, – говорил он, – создает общественное мнение, и он должен управлять обществом. Аристократы находятся за пределами этого общества и плохо его знают. У народа нет времени размышлять, он только требует и жалуется. А у среднего класса есть возможность быть рассудительным и либеральным…» В итоге – правительство среднего класса. Такова доктрина партии, названной «партией сопротивления», которая на самом деле была «партией установленного порядка» – партией Гизо и Казимира Перье. Это сопротивление оборачивалось консерватизмом: сопротивление любым изменениям. На правительство нападали недовольные и среди правых, и среди левых, как это хорошо показано в романе Стендаля «Люсьен Левен». Тьер, один из тех, кто совершил революцию 1830 г., старался приблизиться к «партии сопротивления». «Есть люди, – писал тогда Виктор Гюго, – которые полагают себя весьма передовыми, но на самом деле застряли в 1688 году. Однако не следует забывать, что мы уже давно преодолели 1789 год». Против «партии сопротивления» выступила реформистская и либеральная «партия движения», возглавляемая Лафайетом, Лаффитом и Одилоном Барро, о котором говорили, что это последний «самый церемонный из нерешительных и самый раздумчивый из неосмотрительных». Правее этих двух групп располагались несколько легитимистов. Слева – пылкая парижская толпа. Между ними – третья партия, бессмертное «болото», поочередно то беспомощное, то всесильное; над ними – «замок»; вокруг них – 30 млн французов, которые кормили страну, обогащали ее, защищали, но не имели права голоса. Такое равновесие всегда оказывается неустойчивым.