Карабах – горы зовут нас - Эльбрус Иззят оглы Оруджев

добивались, стараясь убить в нем все человеческое и сделать его подобием скотины.

Человек лежал и через маленькое окошко в овчарне, смотрел на желтую луну.

Шел одиннадцатый месяц его плена. Все это время он каждый день по минутам вспоминал, свою роковую ошибку, как, отойдя от колонны машин едущих в Карабах, стал искать дорогу в горах, заблудился и вышел прямо на армянские посты в районе города Джабраил.

У костра сидело несколько вооруженных человек, он решил спросить дорогу и без страха направился к ним. С первого же вопроса он понял, что это враги, но было уже поздно. Они налетели на него, сбили с ног и стали бить коваными сапогами. Свернувшись, поджав под себя ноги, прикрывая голову руками, он лежал на мокрой земле, извиваясь ужом, стараясь увернуться от ударов. Сколько так продолжалось, он не помнил, наверное, дашнаки забили бы его на смерть, если бы не окрик, после которого его оставили в покое. Подошел бородатый армянин высокого роста, широченный в плечах. В его огромных руках автомат казался просто игрушкой. Он что-то стал выговаривать сидящим у костра, после чего к пленному подошли двое, взяв под руки, поставили на ноги.

Все его тело ныло, губы были разбиты, из них сочилась алая кровь. Она собиралась во рту, затрудняя дыхание, но он боялся сплюнуть, чтобы не дать повода врагам, подумать, что это сделано в их адрес.

Глаза быстро заплывали и превратились в маленькие щелочки. Бородач подошел к пленному и картавым голосом спросил: — кто он и откуда?

Пришлось, рассказать ему все, как было на самом деле. Отсутствие оружия и наличие капитанских погон на милицейской форме указывало на то, что пленный не врет. Бородач поверил ему, подозвав одного солдата, приказал доставить его в шушинскую тюрьму. Последующие три месяца были для него сплошным кошмаром. Его постоянно били, затем тащили на допрос, допрашивали, били и снова допрашивали. Он сотни раз пересказывал историю своего пленения и о том, что случайно оказался на Карабахском фронте, но допросы и побои не прекращались.

Днем было еще терпимо, среди таких же несчастных пленных. Их вывозили на разборки домов и для сбора имущества в азербайджанских селениях. Там с ними оставалась только охрана, которая сама мародерствовала, и ей дела не было до пленных. Но когда их привозили на кладбище и заставляли рыть могилы погибшим в бою армянским солдатам, то там охрана зверела и превращалась в гестаповских палачей— надзирателей. Ночами, чтобы не видели местные жители, с фронтов подъезжали большие машины, нагруженные трупами. Конвойные, закрывая свои носы тряпками, отворачивались и автоматами толкали пленных вперед, заставляя сгружать полусгнившие трупы и укладывать их в большую яму, называемую «братской могилой».

Проходя мимо пленных, копавших могилы, конвоиры арматурами, резиновыми дубинками вымещали свою злость на несчастных.

В такие дни, несмотря на физическую боль от побоев, в душах у пленных играла музыка. Душа согревалась, — значит, врагам на фронте всыпали так, что сами не успевают рыть могилы своим солдатам, и вынуждены привлекать для этого дела пленных.

В один из осенних пасмурных дней его вывели из камеры и привезли в Ханкенди, армяне называли этот город — Степанакерт. Там показали нескольким гражданским людям, которые рассматривали его, как раба. Трогали руки, заставляли открыть рот и показать зубы, приседать и отжиматься.

Шел торг между тем бородатым дашнаком, который спас его три месяца назад и работорговцами. Один из присутствующих, сутулый армянин, вынул несколько бумажных денег и передал «бородатому». Тот пересчитал выручку, улыбаясь, передал поводок веревки, что висел на шее пленного, покупателю, поздравляя того с выгодным приобретением, хлопал по плечу сутулого, остальные торговцы стояли в стороне и смеялись.

Пленного вывели, связали руки и ноги, бросили в тракторный прицеп, повезли куда-то в горы. После трехчасовой езды по горным дорогам тело пленного было покрыто сплошной темной гематомой. Когда подъехали к дому с высоким забором из речных камней, он увидел, как со всего села сбегается народ посмотреть на того, кого они называли — «азер».

Под одобрительные возгласы и рукоплескания, его сняли с прицепа и за веревку на шее стали водить по кругу, как водили медведей на своих представлениях бродячие артисты «шапито». Дети швыряли в него камни, строили рожицы, кривлялись, а женщины и мужики, с презрением сплевывали на землю и отворачивались. Только стоящий в стороне старец пытался что-то сказать, но толпа так закричала на него, что старик отвернулся, покачивая головой, пошел прочь, удивляясь человеческой жестокости. Продемонстрировав свою покупку, армянин повел его в овчарню и привязал к столбу стойла, оставив руки связанными сзади. Так он оказался в хлеву.

Где-то там далеко, в родном Баку остались семья, жена и маленькая дочка, престарелые родители, прошедшие войну от Севастополя до Кенексберга, брат и сестра, которые не могли знать, что он жив, если можно назвать это жизнью, для человека его положения, в одночасье превратившегося в раба.

Он сотни раз прокручивал в голове начало того рокового дня, когда, придя на работу в районное управление полиции, где работал следователем, им сказали, что поступила команда отправиться на фронт для помощи осажденному городу Джабраил.

Список, отбывающих полицейских в командировку, зачитал заместитель начальника управления. Там не было фамилий «блатных», у которых влиятельные родственники сидели либо в министерстве внутренних дел, либо в правительственном аппарате.

Его фамилия была одной из первых, как человека, не имеющего покровителей, и прибывшего из России буквально накануне войны.

Вернувшись, домой, он сказал жене, что едет в командировку, как было предписано, всего на 7 дней и скоро вернется. Просил ее не волноваться, тем более в ее положении, когда до появления их второго ребенка оставалось всего два месяца. Пока жена, скрывая навернувшиеся слезы, собирала его в дорогу, он зашел в комнату родителей, где прикованный к постели, лежал отец. Старик еще был в хорошем здравии, несмотря на преклонный возраст. Ему жить бы да жить, но проклятый осколок немецкой мины, засевший в его теле еще в далеком 1943 году под Севастополем, вдруг «ожил» и стал «перемещаться» по телу, пока не задел какой-то нерв и теперь вот он не мог самостоятельно вставать с постели. Мать, однополчанка отца и спутница его фронтовых дорог, сидела рядышком и тихим голосом рассказывала мужу соседские новости. Он подошел к ним, спросил о здоровье, торопливо поцеловал, сказав, что уезжает в служебную командировку, просил беречь себя. Потом поиграл с дочуркой. Подхватив под маленькие ручонки, подкидывал ее к потолку, ловил и прижимал к груди, каждый раз награждая ее крепким