Чернильная смерть - Корнелия Функе

Сажерук закрыл глаза, чувствуя рядом дыхание Роксаны. Ему хотелось, чтобы Волшебный Язык не смолкал до тех пор, пока его голос не станет плотью и кровью, но слова Фенолио скоро закончились, и Роксана исчезла.

— А Брианну? — Волшебный Язык только произнес ее имя, а Сажеруку уже казалось, что дочь стоит перед ним в темноте, отворачиваясь, как обычно при его приближении. — Твоя дочь здесь с нами, но ты редко решаешься на нее взглянуть. Показать ее тебе?

— Да, — тихо сказал Сажерук. — Покажи.

Волшебный Язык откашлялся, словно хотел убедиться, что его голос в полной готовности.

— О твоей дочери в книге Фенолио ничего не говорится, кроме имени и нескольких слов о маленькой девочке, какой она была очень давно. Поэтому я могу сказать тебе только то, что видит всякий.

Сердце Сажерука сжалось, словно испугавшись слов, которые сейчас прозвучат. Его дочь, его неприступно чуждая дочь.

Брианна унаследовала красоту матери, но каждый, кто смотрит на нее, сразу вспоминает тебя. — Волшебный Язык подбирал слова бережно, словно срывал их во мраке по одному или складывал лицо Брианны из звезд. — В ее волосах и в сердце живет пламя, и когда она смотрится в зеркало, то вспоминает отца.

"Которому не может простить, что он вернулся из мертвых, но не привел с собой Козимо, — думал Сажерук. — Замолчи, Волшебный Язык, — хотелось ему сказать, — не трогай мою дочь. Расскажи лучше еще о Роксане". И все же он промолчал, а Волшебный Язык продолжил свою речь.

— Брианна намного взрослее, чем Мегги, но иногда она выглядит растерянным ребенком, боящимся собственной красоты. Она унаследовала прелесть матери и ее чудесный голос — даже медведь Принца заслушивается, когда Брианна поет, — но все ее песни печальны и рассказывают о том, что те, кого мы любим, рано или поздно уходят.

Сажерук почувствовал на щеках слезы. Он уже забыл, как это бывает, — прохладные капли на коже. Он смахнул их горячими пальцами.

А Волшебный Язык продолжал говорить так мягко, словно рассказывал о своей собственной дочери.

— Она смотрит на тебя, когда думает, что ты этого не замечаешь. Она следит за тобой глазами, словно ищет саму себя в твоем лице. И, наверное, ей хочется узнать от нас обоих, что мы видели в царстве мертвых и встречали ли там Козимо.

— Я видел там сразу двух Козимо, — тихо сказал Сажерук. — Она, возможно, с радостью обменяла бы меня на любого из них.

Он обернулся и посмотрел на озеро.

— Что там? — спросил Волшебный Язык.

Сажерук молча показал вниз. В ночном мраке вился огненный змей. Факелы.

Ожидание кончилось.

Дозорные на мосту пришли в движение. Один побежал в замок, чтобы сообщить Виоланте.

Змееглав прибыл.

— Ты его только что создал? — спросил человек.

— Трудно сказать, — ответил Бог и заглянул тритону в глаза.

— Может быть, он давно уже тут болтается. На некоторые вещи уходит страшно много времени.

А другие просто появляются откуда ни возьмись.

Готовенькие. Очень странно.

Тед Хьюз. Партнер

"Сажерук увидел внизу факелы. Разумеется. Змееглав боялся дневного света". Проклятье, чернила опять загустели.

— Розенкварц! — Фенолио обтер перо рукавом и огляделся. Стены из искусно сплетенных ветвей, пюпитр для письма, изготовленный для него Дориа, ложе из листвы и моха, свеча, которую Фарид зажигал ему заново всякий раз, когда ее задувал ветер, — но Розенкварца нигде не было.

Наверное, они со Сланцем не теряют надежды, что и здесь, наверху, где-нибудь да есть стеклянные девушки. Ведь Фарид — безобразник — рассказал им, что видел сразу двух, да еще и "красивых, как феи"! С тех пор оба стекляшкина с таким усердием лазают по веткам, что наверняка скоро сломают себе шею. Глупые создания.

Ладно, Бог с ними. Фенолио обмакнул перо в загустевшие чернила. Придется обойтись так. Ему нравилось новое рабочее место, высокий наблюдательный пункт, где его мир в буквальном смысле лежал у ног своего создателя, несмотря на то, что стеклянный человечек все время куда-то пропадал, а по ночам бывало очень холодно. Нигде еще он с такой силой не испытывал чувства, что слова приходят сами.

Да. Здесь, наверху, он напишет для Перепела лучшую песню, именно здесь, в кроне дерева. Разве может быть более подходящее место? Последняя картина, которую показало пламя Фарида, была тревожной: Сажерук за зубцами башни, спящий Мортимер… Это могло означать лишь одно: Змееглав еще не добрался до замка. "Еще бы, — удовлетворенно подумал он, — ты же сломал ему колесо посреди леса. Это должно было его задержать как минимум на два дня". Вполне достаточно времени, чтобы написать то, что нужно, — теперь-то, когда слова так и текут.

— Розенкварц!

"Если он и сейчас не откликнется, — думал Фенолио, — я сброшу его с этого дерева, честное слово!"

— Я не глухой, наоборот, слух у меня получше, чем у тебя! — Стеклянный человечек появился из темноты так внезапно, что Фенолио посадил на лист жирную кляксу, прямо на имя Змееглава. Будем надеяться, что это добрый знак. Розенкварц обмакнул в чернила прутик и начал размешивать, даже не извинившись, даже не объяснив, где он был! Сосредоточься, Фенолио. Забудь о стеклянном человечке. Пиши.

И слова пошли. Легко, потоком. Змееглав вернулся в замок, где когда-то делал предложение матери Виоланты. Бессмертие тяготило его. Он держал в распухших руках Пустую Книгу, терзавшую плоть своего владельца так, как не смогли бы все его пытчики, вместе взятые. Но скоро все это кончится, потому что дочь отдаст в его руки человека, причинившего эти страдания. Ах, как сладка будет месть, как только Перепел исцелит книгу и его гниющую плоть… "Да, мечтай о мести, Серебряный князь, — думал Фенолио, изливая на бумагу мрачные мысли Змееглава. — Думай только о мести, — не вспоминай о том, что этой дочери ты никогда не доверял!"

— И то хорошо — он пишет!

Это было сказано шепотом, но лицо Змееглава, только что ясно стоявшее перед глазами Фенолио, расплылось и превратилось в физиономию сеньоры Лоредан. С ней была Мегги. Почему она не спит? Фенолио нисколько не удивляло, что ее сумасшедшая тетка по ночам лазает по ветвям и гоняется, наверное, за каждой светящейся мошкой… но Мегги? Она же умирала от усталости после того, как вскарабкалась по стволу вместе с Дориа, отказавшись воспользоваться вместе с детьми подъемной сеткой.

— Да, пишет, — буркнул он. — И давно бы уже закончил, если бы ему не мешали все время!

— Что значит "все время"? — возразила Лоредан.

Голос у нее снова был агрессивный, а вид — на редкость нелепый в трех платьях, надетых одно на другое. Удивительно, что их столько нашлось на ее объемы! Из чудовищного бархатного наряда, в котором она явилась в этот мир, Баптиста давно уже нашил детям курточек.