Волхитка - Николай Гайдук

Вершины сугробов синели, провалы наливались темнотой.

Лихорадочно шаря глазами по берегу, Матёрый надеялся отыскать хоть маломальское укрытие. Жалел, что так беспечно, самонадеянно покинул зимовье. Надо было переждать денёк-другой, пока волчица в поисках добычи не уберётся подальше…

«Помогает она мне! Ага! – Стахей затравленно смотрел по сторонам. – Она поможет, погоди вот, стемнеет!»

Беглец развел костёр под кедром, присел. Спина была надежно защищена широким деревом. Кедровые лапы, нависающие над головой, отражали жар – тепло ходило колесом и долго не укатывалось. Он расслабился и задремал… Голова клонилась ниже, ниже… бух! – переносицей о ствол ружья. Спохватился, поднялся; глаза стылым снегом протёр.

Время – за полночь перевалило. Небо вызвездилось…

Яркий лунный свет залил округу с крутыми берегами на правой стороне, с пологим островком и остроконечными ёлками – на левой. Впереди – непроглядная темень, где что-то ворошилось и вздыхало, продолжая жить бессонной жизнью, протекающей по ночным таинственным законам.

* * *

Сквозь дрёму почудилось – детский голос прозвенел над ухом:

– Папочка, родненький! Поверни ружьё, а то застрелит!

Он опять ударился лбом о торец холодного ствола. Глаза распахнул и успел углядеть белый край промелькнувшего платья – скрылось в кустах.

Матёрый не поверил, но стало не по себе. Поднялся, потирая висок. «Снова чертовщина лезет в голову! Дочка снилась? Или кто?»

– Эй! Хватит прятаться! – крикнул он лишь затем, чтобы взбодриться звуком собственного голоса.

И вдруг…

Белая волчица вышла из кустов.

Села в нескольких шагах от костерка.

Стахей попятился. Щёлкнул взведенный курок. Волчица поняла опасность: зеленоватым светом фосфоресцирующий зрачок содрогнулся, и тело приготовилось к прыжку.

– Ты… подруга! Не наглей! – предупредил Матёрый твёрдо, уверенно. – А то поймаю – обдеру живьём! И патроны тратить на тебя не буду! Пошла отсюда! Шалашовка!

Он швырнул горящее полено – промахнулся. Головешка пролетела над ухом волчицы, шерсть едва не припалила. Но зверь в ответ на это и глазом не моргнул. Не шевелясь, точно загадочный каменный сфинкс, волчица продолжала сидеть на снегу, только показала зубы, облизнувшись.

– Проголодалась? – понял Стахей. – Я тоже. Так что давай: кто – кого…

Он прицелился. Но не выстрелил, обманываясь тем, что много будет шуму, а на самом деле испытывая странную растерянность перед невиданным зверем: белых волков ему встречать не доводилось. Только много слышал он про них на зоне – в разные годы и в разных местах, где кантовались охотники, егеря и другие знатоки тайги и тундры. Лесные волки – сплошь и рядом серо-бурые. А тундровые звери – светлые, почти что белые. Но здесь-то этот зверь откуда? Тундра – чёрт знает, где осталась… Неужели эта волчица идёт за ним так долго, так упорно? И неужели за всё это время она не могла с ним расправиться? Ведь он же поначалу был с голыми руками. И что это за зверь такой, который…

Под утро Матёрый забылся на время. «Подруга» приблизилась. Теряя выдержку и злясь, он стал в неё стрелять, но бесполезно: чуткий зверь улавливал скрип спусковой скобы, щелчок ударника по капсюлю и на мгновенье раньше успевал отпрянуть из-под выстрела… Картечь хватала снег, примятый волчьим задом, яростно рвала в мучную пыль и разгрызала землю… Стрелок плевался, не мог понять: глаз подводит ли, ружье косит?

– Тварь! Как заколдованная! – бормотал он, в горячке забывая беречь патроны. – Ты, может, и правда волшебная баба какая-то?

Зверь с каждым выстрелом всё ближе подходил: за белою спиной чернели лунки.

Матёрый влез на дерево, зубами лязгал: зори ужасно холодны.

Звёзды потихоньку меркли. В сумеречной предрассветной мгле проступали очертания окрестности: берега, деревья, скалы. Петушиным гребнем раззолотилась вершина самой высокой и самой далёкой горы.

И вдруг Матёрый что-то сообразил. Сложивши руки хитроумным способом, он заорал петухом – и раз, и два, и три! – звонкое эхо многократно раскатилось по тайге.

И произошло невероятное: волчица вздрогнула, отпрянула от могучей сосны и без оглядки побежала в сторону реки.

– Дожился! В петуха превратился! – презрительно пробормотал Матёрый, прекрасно зная, что такое «петух» на уголовном жаргоне. – Ты смотри, как она припустила… Зараза!

Стуча зубами – то ли от страха, то ли от холода – Стахей спустился с дерева, едва не сорвавшись: нижний сучок обломился под ним.

Подобрав рукавицы, упавшие на снег, когда он был вверху, Матёрый закидал кострище снегом, затоптал. Потом собрал все гильзы, впопыхах раскиданные ночью, все пыжи: следов старался не оставлять.

8

Утренним светом отбелило огромные круглые шапки сосен, стоящих на пологом берегу. На противоположной стороне земляной откос обрыва обозначился витиеватой чёрной каймой с нитками длинных сухих корней. Заголубел прямой и тонкий, выстывший до звона березняк у родника – оттуда шли сырые токи воздуха, по-молочному смерзались над рекой, оседали инеем в прибрежных зарослях тальника, ольховника.

Раненый сохач наконец-то набрёл на желанную воду. Упал на колени – чуть сердце не выронил в снег: сердце больно дёрнулось и будто бы застряло где-то у запекшейся дыры прострела… Он опустил волосатую морду. Жадно глотал, давился, перхая; через ноздри выдувал горячий воздух на стекловидный родниковый округ. Мелко дрожали раскоряченные ноги с разбитыми до крови паноготками – боковыми пальцами. Короткая толстая шея, напрягаясь тугими сухожилиями, едва держала грузную горбоносую голову, увенчанную костяным раскидистым кустом: рога цеплялись за склонённую березу, помогая удерживать голову.

Сохатый дорвался: брюхо от воды разбарабанило; взгляд задёрнулся пьяным дымком. Чувствуя блаженную усталость, он медленно поднялся. Шатануло в сторону, в снег повело… Не удержавшись на ногах, он каменною глыбой завалился на родник, ломая укрытый сугробом сосновый подрост. Студёная вода лизнула рану – погасила пламя, клокочущее в сердце. Простреленный бок цепенел – боль отступала. Мокрая «серьга» – длинный отросток кожи снизу подбородка – сосулькой заблестела, подмерзая. Сохач, сонно смыкая глаза, машинально сорвал губами смолистую верхушку на сосенке, торчащей перед ним, пожевал горьковатую, на языке растаявшую хвою, и поплыл, поплыл в бредовые туманы – тело показалось легким и чужим. Ему, воспаленному, вода сейчас была страшней отравы.

Он вздохнул, ворочаясь с боку на бок. Кожа успела пристыть: у родника остался красноватый, из-под лопатки вырванный лоскут. От прилива боли он открыл глаза, прислушался. Чёрный дятел – желна – колотил крепким клювом по березе: огоньком в заиндевелых ветках мельтешило ярко-красное темя… Стук неожиданно оборвался. Желна вспорхнула, чиркнув тенью возле родника.

Сохатый насторожился. Оглядел пространство между берёзами, почуял что-то подозрительное, заставил себя подняться и, вялыми ногами разгребая снег, побрёл, побрёл куда-то, гонимый предсмертной силой.