Перелом - Сергей Альбертович Протасов

чтобы успеть поделить поровну все трофейное. А то опять моряки икру с золотых тарелок ложками жрать будут, а мы на них только вкалывать круглые сутки без выходных! Хрен бы они без нас кого перехватили. Давно бы в гнилом углу все стояли да ржой покрылись, как те броненосцы с крейсерами! А как добычу делить, так нас это не касается!

Вопрос призовых денег не давал покоя никому. Возникшая с самого начала зависть некоторой категории избалованных вседозволенностью береговых чинуш, в этот раз не получивших возможности «откомлить» свой кусок от казенного пирога, тщательно культивировалась и подпитывалась слухами все эти месяцы. Регулярно печатавшиеся во всех газетах Владивостока ведомости грузов захваченных призов и расходования тех денег, что получали за это от казны на нужды обороны и порта, помогали мало. По углам шептались: «Бумага все стерпит. Станут они в своих мундирах белых из-за железок ржавых под снаряды лезть! Японец за войну англичанам да американцам золотом платит, а они те корабли с золотом ловят да промеж себя делят».

Почти одновременно с этими событиями началась забастовка механического завода. Частные предприятия ее пока не поддержали, но и там страсти накалялись. Ситуация явно выходила из-под контроля. Из оружейных магазинов от греха подальше изъяли весь товар, приняв его по описи в крепость на ответственное хранение. Вооруженные роты Сибирского флотского экипажа заняли штаб крепости, флота, телеграф, вокзал, товарную станцию и готовились вместе с жандармами войти на территорию завода для наведения порядка. У ворот собралась толпа. Шел митинг.

Со стороны вокзала черной змеей подтягивалась колонна моряков, сверкая штыками на солнце. Заметив ее, приличный дядечка средних лет в черной кепке и сером пиджаке, до того разъяснявший что-то с одной из повозок, воодушевился, разразившись натуральным приступом красноречия про палачей и тиранов. А толпа развернулась и поджалась, словно готовясь к удару.

Сейчас особенно бросалось в глаза, что в ней много женщин. Ничего удивительного. Мужики-то на работах в бухте Новик, да еще где. В основном вахтами да со сверхурочными. Могли и не знать, что тут творится. А жены на хозяйстве. Им-то как раз больше всего и досталось из-за неудобств, свалившихся на город после обстрела и вызванных им пожаров.

Хозяин в заводе иль на стройке, там и обед ему по распорядку. У военных не забалуешь. А домой придет, чего на стол ставить. Ни кухни нормальной, ни постирать. А кушать все каждый день привыкли. А ежели чего не так, разговор короткий. Это твое бабье дело, но чтоб жратва готовая была.

Какой-то жандармский фельдфебель, уже в годах, глядя на это, с тихой обреченностью и обидой выдал:

– Вот паскуда! Опять баб баламутит! Ну, хватим мы лиха сегодня!

В ответ на смешок молодого соседа, мол, нашим легче, вожжами по спине одну, другую, и все по домам разбегутся, возразил:

– Чего б ты понимал-то! Вот на охоте как? Спугнул медведя. Он ушел. А медведица, ежели с медвежатами, так спугнет, и ружье не всегда поможет! Баба, она в любом обличье опаснее! Она и за себя, и за дите биться станет. А ты вожжа-а-ами!

Но тут на площадь въехала обычная бричка, и из нее на мостовую сошел епископ Владивостокский и Камчатский Евсей, которого все считали погибшим, ещё когда японец с обстрелом второй раз приходил. Оратор, увидев его, осекся и замолк на полуслове. Удивленный гул, волной прокатившийся по обеим сторонам площади, сразу перекрыло уверенным голосом, обращенным к человеку на повозке:

– Ну, здравствуй, мил человек! Вижу, не ожидал меня больше увидать, да Господь иначе распорядился. Говорить-то ты горазд, как я посмотрю, а вот стрелять не умеешь. Да и слова твои есть ложь неприкрытая. Ну да о том еще будет время. А здесь ли начальник твой, что стрелять тебе и другу твоему в меня да монахов, со мной ехавших, велел, после того как сам лично с охранником своим четверых рабов Божьих, ни в чем неповинных, застрелил? Тех, что мед да травы лечебные для работников заводских из скита лесного везли?

В абсолютной тишине, воцарившейся на площади, его слова разносились далеко. А он продолжал:

– Если ты за народ да за страну радеешь, зачем же ты врагам ее сигналы с берега подавал? Чтоб им удобней было людишек побить да дома их спалить? Получается, ты в этом и виноват! А теперь чего добиваешься? Какое тебе золото в порту мерещится. Кабель телеграфный да прокат железный на тех кораблях приведенных. Жадность тебя обуяла! И всех вас! Морякам завидуете, а сколько их побитых на дне лежит да по госпиталям мается, о том ведаете? Что выходных у вас нет, так и они не отдыхают – корабли свои вместе с вами же чинят, токмо еще и супостата одолеть пытаются, себя не жалея. А вы, вместо того чтоб помогать, меч из их рук выбить пытаетесь!

Проповедь на площади продолжалась еще более получаса. Агитатора, попытавшегося скрыться под шумок, мужики все же передали жандармам. А что морда у того оказалась расцарапана вдоль и поперек и растительность на голове сохранилась только жалкими клочьями, так это ничего. Хорошо, что от баб успели отбить, глядишь, и жив остался. Не то разорвали бы. С бабами оно так.

До стрельбы, к счастью, так и не дошло. Пошумев еще немного, толпа разошлась. После полудня завод уже работал, но в слободках волнения продолжались весь день. Жандармы провели несколько облав, арестовав еще более полутора десятков активистов. Некоторых снова пытались отбить, однако против вооруженных матросов соваться не рискнули. Ночью еще постреливали, но к утру все успокоилось.

Следствие сразу установило, что управлял всеми беспорядками Союз Союзов. Причем значительную роль в произошедшем играл Владивостокский союз врачей. В частности, семейная чета Волкенштейн – люди уважаемые и весьма заслуженные, несмотря на аресты в прошлом, еще до ссылки на Дальний Восток. Оба активно участвовали в общественной жизни города.

Александр Александрович Волкенштейн имел переписку с Львом Николаевичем Толстым, с которым познакомился в 1894 году. После переезда сюда из поста Александровского организовал санитарную службу Владивостока и стал первым санитарным врачом города. Когда с началом войны стали поступать раненые в больших количествах, он вместе с женой Людмилой Александровной, пошедшей работать фельдшером, организовал курсы медицинских сестер и всячески способствовал развитию медицины, что, впрочем, не мешало им выступать с лекциями о пагубности политики правительства в этой войне, результатом которой стали гибель и увечья многих солдат и матросов. А за что воюем? За Порт-Артур, за Цусиму, а теперь еще и за Хоккайдо?