Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

лишь навсегда запомнить: смысл плетения словес не в том, чтобы обогатить человечество, он в том, чтобы помочь самому себе. Не нужно иметь никаких претензий, поладив с собой, поладишь со всеми.

Концепций спасения миропорядка было немало. Миропорядок в опасности всегда из-за неспособности к разумному самоограничению. Но рядовой человек способен понять пределы своих скромных сил и наконец остановиться.

Естественно, всегда остается так и не сказанное до конца, но это не так уж непоправимо. Нельзя исчерпать своего ресурса до самого последнего мгновения. И это не плохо, а хорошо. Только бы помнить, что высшая мудрость – отказаться от непомерных претензий.

Кому это нужно? Мне это нужно. Достаточно веское основание, чтоб извлекать из себя слова. Может быть, повезет, под конец еще несколько следующих отзовется.

Мой длинный век был исполнен счастьем интеллектуальной работы. Она дала мне несравнимую острую и терпкую радость. Годы, дарованные судьбой, были проникнуты счастьем и светом, и каждый день был окрашен смыслом.

Есть какая-то неодолимая сила, которая вкладывает карандаш в мои обессилевшие пальцы и властно продолжает вычерпывать еще недосказанные слова из тайников моего сознания.

Весь век преследовал меня страх, что я не найду и не оставлю самых необходимых слов.

Естественно, я так их и не нашел, так и не успел их сказать. Должно быть, не один сочинитель испытывал подобные чувства. Этот необъяснимый страх дается им вместе с потребностью неутомимо записывать жизнь.

Страх недосказанности – это и есть главное чувство.

Но тут уж ничего не поделаешь, у мысли есть свой срок и предел, пространство мысли, последний приют, в котором возможно укрыться от хаоса, грозящего обесточить сознание.

6

Дни мои, наконец, дошагали до естественного финала. Мне так и не придется увидеть осуществление своих замыслов. Я не успел написать главной книги, так же как не успел упорядочить мысли и страсти, владевшие мною. Но это удел многочисленных путников, и я лишь еще один из недошедших. Много нас было таких паломников, отправившихся в путь на заре, веривших, что им суждено дойти до города на холме.

Не надо сетовать. Будь доволен, что одолел свою часть пути.

Кто все-таки разберется

В той муке, что твой старик

Ни к собственному сиротству,

Ни к старости не привык.

Что в поисках света и мира

Усердно преодолевал

Отборочные турниры

И вышел теперь в финал,

Что кончились мои лета

И некуда мне спешить,

Что песенка моя спета

И не о чем говорить.

7

Вы просите меня объяснить, в чем все-таки заключен секрет, который определяет мастера. Само собою, есть много ответов, и каждый верен и справедлив. Бесспорно, что сердце произведения – Ваша любимая главная мысль. И все же, если мы с Вами вернемся к началу начал, к истоку истоков – все сводится к короткому слову. И в этом слове четыре буквы – ритм. Как древний Атлант, он держит и подпирает собой все здание. Когда его нет, произведение становится вялым, бесформенным, зыбким. Я мог бы об этом сказать подробно, развернуто, основательно, но нет уже ни достаточных сил, ни времени – оно истекло.

8

Сколько я ни помню себя, неизменно меня тяготило недоумение – как сосуществуют и уживаются меж собой проповедь с исповедью. Мне казалось, что проповедь – это властная речь, это насупленные брови, в ней слышен прокурорский раскат, в исповеди, наоборот, ощутима потребность в опоре, внимательном взгляде, в подставленном дружеском плече. Однако, в свой срок все совмещалось и, более того, оказывалось единственным способом выжить и уцелеть в этом море. А применительно к нашему брату это возможность выплеснуть в жизнь все, что томится от безответности, все, что мечтает быть услышанным и востребованным.

9

Я понял, что в той дерьмовой удавке, в которой я ныне оказался, самое верное решение – просто записывать все, что приходит в изнуренную голову. Я слишком стар, я слишком устал, зато я обрел относительный мир и это желанное равновесие. Мне стало ясно и легко. Задача писателя удивить, она и мешает ему распрямиться. Но вот никого на земле я не обязан ни осчастливить, ни удивить, никому я не должен открыть глаза.

И если повезет напоследок, то хлынет ничем не стесненный поток оранжевого победоносного света. И в это мгновение я почувствую, что я окончательно примирен и с иллюзорным, и с первосущностным, реальным миром людей и вещей. Вот час умиротворенного духа, вот праздник измученного пера, которое без малейшего ропота все гонит и гонит мою строку. Какая она ни есть, пусть ограниченная, уставшая от этого perpetuum mobile, зато моя и только моя.

10

И вот через столько десятилетий вдруг неожиданно долетел, казалось бы, давно мной забытый голос куперовского Следопыта:

– Что нужно человеку для счастья? Ему нужны двадцать лет и пустыня.

Других, столь прозрительных, прозрений я не припомню. Все лучшие перья оставили нам свои рецепты, и в каждом мог я прочесть, что молодость – это надежда, вера в себя и, прежде всего, стремление к действию. Молодость – это блуд, это труд, шум, движение, праздник и люди, люди вокруг.

И только давно умерший Фенимор Купер сказал: счастье – это двадцать лет и пустыня.

И все же и мне выпало ощутить присутствие настоящего счастья. Оно приходило в тот утренний час, когда я садился за письменный стол. Я научился издалека прислушиваться к его шагам и отличать их от всех других.

Вот оно медленно входит в дом, вот поднимается по ступеням, вот приникает к моей руке.

Оно словно спрашивает меня:

– Готов?

Я благодарно киваю.

И начинается мой ежедневный, мой никогда не кончавшийся праздник. И в редкие паузы я лишь думал:

– Досталась же мне такая судьба.

Я знаю, что время мое на исходе, что короток день и что мал мой срок. Но это лишь значит, что я не вправе бессмысленно отдать хоть мгновение, любое из них и есть моя жизнь.

Мне надо лишь дойти, досказать, прежде чем кем-то мне неизвестным будет однажды поставлена точка.

11

Эта профессия «литератор», когда произнесешь это слово, звучит и звонко, и щеголевато. На деле все обстоит непросто. Прежде всего, тебе никогда не удается побыть свободным, твоя распухшая голова – в каком-то прочно скрепленном обруче.

Иной раз его слегка отпустят, дадут тебе самую малость расслабиться, но тут же торопливо вернут в первоначальное положение. Вся твоя жизнь, кем-то придуманная и вместе с тем принятая тобою, – это