Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

когда искусство и мастерство существуют в предельной слитности.

Порадуемся за тех счастливцев, которые справились с восхождением, и посочувствуем честным труженикам, всем неизвестным солдатам слова. Без этих каждодневных усилий вряд ли случались бы озарения.

20

Если бы моя одержимость могла бы совпасть со всем моим опытом, иными словами, если бы страсть не противоречила разуму, а заряжала его энергией – какими бы вескими, точными строчками я бы сумел завершить свой поиск.

И прежде всего сказал бы о том, как глубока и значительна ночь. День слишком деятелен и переполнен, он делает столько необязательных, в сущности, ненужных попыток увидеть и понять наше будущее, предусмотреть все повороты. Причем неизменно умудряется выбрать наиболее… смехотворные варианты.

Все это было бы смешно, если бы не близость развязки.

21

Все мы грешны, несовершенны, и все мы заслуживаем снисхождения хотя бы за все испытания, за каждодневные усилия, за то, что мы жили на этой зеленой, несовершенной, прекрасной земле. Мы думали, что у нас в избытке и времени, и отпущенных сил. Но только долгожители знают, как коротка и мгновенна жизнь, те, кто отправился в путь на заре, те, кто надеялись прежде, чем в небе зажжется фонарик вечерней звезды, дойти до города на холме, знают, как короток и мгновенен день, как обидно краток, как горестно мал отпущенный срок.

22

Не знаю, то сон или явь, но лечу по лестнице в яму, мечтая не сломать себе голову, в которой все еще шевелятся спрятавшиеся от меня слова – последние содрогания мысли. И нет возможности уцепиться, остановить полет в никуда, и я продолжаю нестись в неизвестность, в распахнутую черную пасть, чтоб сгинуть, исчезнуть бесповоротно.

Мне так было жаль себя в эти мгновения, и даже не себя самого – того, что во мне еще бурлило, не унималось, просилось на свет.

Однако помочь себе я не мог, я мог только ждать, когда ночь отступит, и я увижу, куда лечу, пойму, наконец, конечную цель.

Подумал, что столько десятилетий я корчусь на этой жаровне и до сих пор не нашел ответа.

23

Когда-нибудь явится сердцевед, который доходчиво растолкует, как вышло, что великий народ взрастил в себе эту необъяснимую и столь сокрушительную потребность распластаться у ног ожесточившегося ублюдка и страстно возжелать тирании. Мне этого постичь не дано, но тот, кто поймет, найдет те единственные, необходимые слова, и станет понятной и тяга к холопству, и тоска по верховной узде. Я верю, что истинная история моей страны еще впереди.

24

Возможно ли все-таки обособиться от государства и не зависеть от его щупальцев и институтов?

Похоже, что тысячи поколений искали решения, но никому – ни безумной тростинке, обремененной доставшимся разумом, ни обществам, искавшим выходов и свобод, так и не удалось распрямиться.

Как страшно! Столько тысячелетий и столько усилий найти убежище, и все же не ощутить под ногами надежной почвы и не увидеть полоски света на горизонте.

Одно лишь жалкое утешение – должно быть, множество цивилизаций и тех, до которых нам никогда не дорасти, не дотянуться, томились такою же необъяснимой, такою же лютой палаческой мукой.

Так унизительно нас слепила неведомая высшая сила – только бы знать, что другие не лучше, сразу становится легче дышать.

За это и щелкают нас по носу, дают прикурить, вправляют мозги.

Каждому – свое. Эта надпись горела на вратах Бухенвальда.

25

Несчастья России заключаются в ее неизмеримых масштабах, в трагической убежденности, что ей положено соответствовать своей пространственной протяженности, что ей недостаточно только заботиться о счастье детей своих, ей непременно требовалось осчастливить планету. Федор Михайлович Достоевский решил, что тот факт, что на меньшем успехе наш человек не примирится, и есть его высшее достоинство, что именно эта его уверенность возносит его на высоту избранничества. Не в этом ли и была ошибка? О, если б родина догадалась, что здесь и был роковой просчет. Умение осознать предел и есть обретение свободы.

Мне уже доводилось записывать: человечество неимоверно талантливо, но удручающе неумно. Столько бессмысленных усилий, чтобы преуспеть в марафоне и непременно стать победителем, утвердить превосходство. Какая ошибка, какая глупость! Не нужно стремиться к мнимым вершинам – там наверху пустота и холод. Надо дорожить благодарно крохотной частичкой земли, которая нам дала приют.

Удача страны и человека не в распространении, не в масштабах, а в способности сосредоточиться!

26

Теперь, когда мы во всех подробностях видели всю долгую цепь событий и видим печальные итоги братоубийственной экспансии, есть смысл, наконец, задуматься о благах общественной динамики, о нашей неукротимой моторике, о непомерной цене прогресса. Но думать – это такое мучительное, такое опасное занятие. Насколько веселее ввязаться в какую-нибудь драку. Там риск, неизвестность и все может быть. Ах, сколько прелести в авантюре, как пресны благоразумные люди. С ними лишь стариться и выживать.

А в сущности важно понять лишь одно: что все осознанные усилия должны быть направлены на достижение необходимого равновесия – какая тогда настала бы жизнь!

* * *

Утверждают, что движение само по себе важнее цели. Значит – вперед!

Этим словам никак не откажешь ни в обаянии, ни в задоре. И в самом деле движение – жизнь.

Но всякая истина конкретна, и это относится в полной мере и к апологии динамики. Она далеко не всегда означает развитие, авангард и зрелость.

Самое время для нескольких слов о том, что и у статики есть свои безусловные преимущества. Она располагает не только к благоразумной осмотрительности. Ей свойственна изначальная склонность к исследованию, аналитичности и погружению в глубину. Поэтому перед ней пасовали многие смелые кавалеристы.

27

А жизнь добила, сожгла, доломала…

Втоптала меня в придорожный песок.

И все, что когда-то меня занимало,

Растаяло в небе, как сизый дымок

28

Есть те, кто решительно не приспособлен думать о чем-либо, кроме того, как выплыть, как уцелеть, как выжить – это и есть их ключевая, возможно, единственная забота. Есть и другие, им еще важно занимать подобающее место на померещившемся Олимпе – честолюбивые провинциалы, задумавшие завоевать столицу. Они проглотили в детстве немало увлекательных книжек о доморощенных Растиньяках, рванувших из медвежьих углов на штурм высокомерных столиц.

Все это было бы и забавно, и даже трогательно, если не помнить, что был среди них и Сосо Джугашвили, и несостоявшийся живописец Адольф Шикльгрубер, и множество прочих, не столь удачливых, претендентов на места в истории, на внимание новых поколений. Этим больным, одержимым людям стоило бы напомнить,