Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

Ниргал подошел и сел на край скамьи, возле самой головы отца. Седые потрепанные дреды. Вид пьяницы. Ниргал просто сидел с ним, глядя на липы, что росли рядом. Ночь была тихой. Сквозь листья проглядывали звезды.

Койот пошевелился и, вывернув голову, посмотрел вверх.

– Кто тут?

– Привет, – поздоровался Ниргал.

– Привет! – сказал Койот и сел, потер глаза. – Ниргал, дружище. Испугал ты меня.

– Прости. Я шел мимо и увидел тебя. Что ты тут делаешь?

– Сплю.

– Ха-ха.

– Ну, по крайней мере, спал. Насколько я знаю, больше я ничего и не делал.

– Койот, разве у тебя нет дома?

– Да нет вроде.

– И тебя это не смущает?

– Нет, – Койот усмехнулся. – Я как та дурацкая телепередача. Весь мир – мой дом.

Ниргал лишь покачал головой. Койот, увидев, что он не оценил шутки, сощурился. Он долго смотрел на Ниргала из-под приспущенных век, глубоко дыша.

– Мальчик мой, – наконец, сонно произнес он. Весь мир, казалось, затих. Койот бормотал, словно засыпая: – Что делает герой, когда история заканчивается? Заплывает в водопад. Уносится на волне.

– Что?

Койот широко открыл глаза, повернувшись к Ниргалу.

– Помнишь, когда мы принесли Сакса на купол Фарсиды и ты сидел с ним, то, что они сказали после того, как ты вернул его к жизни? Вот о чем я… Ты подумай над этим. – Он тряхнул головой и откинулся на скамейку. – Это неправильно. Это просто история. Чего тревожиться из-за истории, если она все равно не твоя? То, чем ты занимаешься сейчас, – лучше. Ты можешь уйти из такой истории. И сидеть в парке, как обычный человек. Идти куда тебе вздумается.

Ниргал неопределенно кивнул.

– Чего я хочу, – сонно продолжил Койот, – так это ходить в летние кафе, пить каву и наблюдать за лицами людей. Ходить по улицам и заглядывать в лица. Мне нравится смотреть на женские лица. Они прекрасны. И некоторые такие… такие особенные. Не знаю. Мне они нравятся. – Он снова засыпал. – Ты сам поймешь, как тебе жить.

Среди тех, кто время от времени заглядывал к нему в бассейн, были Сакс, Койот, Арт с Надей и Никки, которая становилась все выше с каждым годом и уже обогнала Надю, которую воспринимала скорее как няню или прапрабабушку – прямо как сам Ниргал, когда рос в Зиготе. Никки унаследовала от Арта чувство юмора, и тот сам поощрял ее, сговариваясь с ней против Нади, смотря на нее самым лучезарным взглядом, какой Ниргалу только доводилось видеть у взрослого. Однажды Ниргал наблюдал, как они втроем сидели на каменной стене рядом с его картофельным участком, безудержно смеясь над какой-то шуткой Арта, и сам ощутил такой резкий прилив радости, будто смеялся вместе с ними. Его старые друзья теперь были семьей, и у них рос ребенок. Их жизнь теперь протекала по древнейшему образцу. Когда он это понял, его собственная жизнь на своей земле теперь не казалась ему столь же существенной. Но что он мог поделать? Лишь немногим в этом мире повезло встретить своих настоящих спутников жизни – это требовало сначала исключительной удачи, затем чутья, чтобы это понять, и, наконец, смелости, чтобы действовать. Лишь немногие обладали всем этим. Остальным же приходилось довольствоваться тем, что есть.

И он жил в своем бассейне, отчасти на то, что выращивал сам, а отчасти – на то, что зарабатывал в кооперативе. Раз в месяц летал в Сабиси на новом аппарате, хорошо проводил там неделю-другую и возвращался домой. У него часто гостили Арт, Надя и Сакс, значительно реже – Майя и Мишель или Спенсер, они теперь жили в Одессе, или Зейк и Назик, приносившие вести из Каира и Мангалы, которые он старался пропускать мимо ушей. А когда все уходили, он поднимался на гребень, садился на один из валунов и наблюдал за лугами, раскинувшимися на склонах, сосредотачиваясь на том, что у него было, – на этом мире ощущений, камней, мхов и лишайников.

Бассейн эволюционировал. Теперь на его лугах обитали кроты, а на склонах – сурки. В конце долгих зим сурки, чьи биологические часы все шли в земном режиме, рано выходили из спячки и потом страдали от голода. Ниргал выкладывал им на снег пищу, а потом наблюдал из верхних окон, как те ее ели. Им нужна была помощь, чтобы протянуть до весны, пережив долгую зиму. Его дом был для них источником пищи и тепла, и в камнях под ним жили две сурочьи семьи, которые издавали предупреждающий писк, когда кто-нибудь приближался к дому. Однажды они предупредили Ниргала о прибытии людей из Тирренского комитета по внедрению новых видов, которые попросили его предоставить перечень видов с указанием приблизительной численности особей. Они взялись составлять местный перечень «местных обитателей», который помог бы им принимать решения о внедрении быстро распространяющихся видов. Ниргал с удовольствием помог им в их деле, как и, наверное, все, кто занимался экопоэзисом на массиве. Поскольку на острове выпадало много осадков, а до других островов отсюда были сотни километров, здесь развился свой высокогорный состав фауны и флоры, который все чаще называли «естественным» для Тиррены и который полагалось изменять исключительно по общему согласованию.

Когда люди из комитета ушли, Ниргал со странным ощущением сел возле жилища своих домашних сурков.

– Что ж, – сказал он, – теперь мы с вами туземцы.

Он жил счастливо в своем бассейне, и остальной мир со своими заботами его не интересовал. Весной из ниоткуда появлялись новые растения, и некоторые из них он приветствовал лопаткой компоста, других – выкорчевывал и превращал в компост. Весной зелень была не такая, как в другое время года, – светлый, сверкающий нефрит и лаймовые почки и листья, молодые ростки изумрудной травы, голубоватая крапива, красная листва. А чуть позже появлялись цветы, пышущие своей растительной энергией, стремясь выжить и распространить свои семена… Бывало, что Надя и Никки, возвращаясь с прогулки, приносили в руках огромные букеты, и Ниргалу тогда казалось, что жизнь действительно имеет смысл. Он смотрел на них и думал о детях, чувствовал в себе какое-то дикое желание, которого обычно не возникало до этого.

И это чувство, судя по всему, передавалось всем. В южном полушарии весна длилась 143 дня, сменяя суровую зиму. После первых ее месяцев растения уже цвели – сначала форзиция и печеночник, потом флокс и вереск, после них – камнеломка и тибетский ревень, смолевка и альпийский приноготовник, васильки и эдельвейсы… И так до тех пор, пока каждый клочок зеленого ковра в каменистой чаше бассейна не оказывался украшен сверкающими голубыми, темно-розовыми, белыми точками, где каждый цвет колыхался на определенной высоте, характерной для растения, на котором держались эти точки, и все они сияли в полутьме, как капли света, изливающиеся в мир из ниоткуда. Марс в пуантилизме, где пестрые краски бассейна создавали картину настоящего буйства цвета. Ниргал стоял на дне, будто посреди сложенной лодочкой ладони, которая, наклоняясь, выливала талую воду вдоль линии жизни прочь, в безмерный тенистый мир, который вырисовывался на западе, под неясным низким солнцем. Это был последний проблеск дня.