Седьмое таинство - Дэвид Хьюсон

Алессио уронил маску, вновь поднял ствол автомата и направил его — небрежно или неуверенно, этого Фальконе так и не понял — в сторону фигуры перед алтарем.

— Посмотри на него, Джорджио, — потребовала Тернхаус. Голос ее звучал возбужденно и нервно, а луч фонаря светил прямо в лицо молодому человеку. — Ну, видишь?!

Браманте смотрел на него, а ее руки между тем опустились на голову изгоя, стали гладить по волосам, потом скользнули вниз, дотянулись до промежности, а губы уже касались шеи, влажные, голодные, жаждущие… Беглец замер, и только глаза его неотрывно смотрели на стоящего перед ним молодого человека.

— У него твои глаза, — бормотала она. — И твои губы. Твое лицо. — Профессор улыбнулась, ее белые зубы сверкнули на мгновение в полумраке. — Все твое. Я воспитала его так, чтобы он был моим, а ты никогда об этом и не догадывался.

Мальчик — Фальконе не мог думать о нем никак иначе — что-то пробормотал, как будто возражая. Джудит этого не слышала.

— Алессио? — хрипло спросил Браманте, протягивая руки вперед. Его лицо исказила жалкая гримаса — шок и замешательство. — Алессио?!

Фигура в черном отшатнулась, отмахиваясь автоматом:

— Не называй меня так! Не смей меня так называть!

У Фальконе кровь застыла в жилах. Услышав этот выкрик, он замер. В голове роились страшные мысли.

Голос звучал как-то не так, слишком высоко, почти фальцетом. И в нем играли невообразимые боль и обида, сквозь которые пробивался гнев.

Объятия Тернхаус вдруг обратились в жесткий захват. Ее пальцы, сильные и уверенные, вцепились в голову Браманте, в его великолепную черную шевелюру, и профессор повернула Джордано лицом к себе.

Затем ухватилась за ствол автомата, который сжимал в руках молодой человек, и ткнула им прямо в грудь Браманте.

— Помнишь?! — произнесла она.

Семилетний мальчик стоит, замерев на месте, ноги словно примерзли к холодной красной земле, ледяной пот катится по спине, он неподвижен как статуя. Застыл в помещении, наполовину освещенном фонарями, в комнате с голыми стенами, без каких бы то ни было украшений, здесь нет никакой мебели, вообще ничего современного, совершенно ничего.

Помещение самое обыкновенное, обычный боковой закуток в запутанном лабиринте чудес. Место, где можно спрятаться, укрыться для своих постыдных и тайных делишек.

Фантазер не в силах произнести ни звука. Перед его внутренним взором мелькают странные существа, доисторические чудища, которые прятались в мозгу с тех самых пор, когда он только начал понимать и запоминать. И вот монстры дождались подходящего момента, чтобы выбраться наружу.

Эти доисторические существа рвут его мечты на мелкие кусочки. Мечты и устремления превращаются в горькие и иссохшие лоскуты утраченного мира.

Мечты…

…что он преподнесет дар, совершит жертвоприношение, принесет жертву отцу.

…что в этот драгоценный дар, в эту жертву будет заключено то, что исцелит всех троих — мать, отца, сына. Оно закалит и укрепит грубо замешенную, податливую и бесформенную глину их хрупкой семьи. Новая связь, вполне естественная, останется такой на всю жизнь, пока факел не перейдет словно по эстафете в другие руки, как это всегда бывает, когда в один черный день окажется, что жизнь исчерпана до конца, и единственным свидетельством ее останутся лишь воспоминания, огнем горящие в памяти того, кто переживет остальных.

Все внутренние переживания, самые глубокие, самые личные устремления распадаются, рассеиваются и исчезают в этом полуосвещенном пространстве, не сулящем ничего доброго и хорошего.

И эта маленькая смерть отнюдь не только его собственное переживание. Тут присутствуют и другие, они свидетели происходящего, и это лишь усиливает стыд.

Мальчик слышит их, шестеро стоят прямо позади него.

Овцы.

Перепуганные овцы хихикают от страха, а в голосе Лудо Торкьи слышится и некая угроза, некое мрачное понимание того, что сейчас происходит. Как и мальчик, студенты понимают — то, что они видят, останется с ними навсегда, войдет в их жизнь. От яда воспоминаний не существует противоядия.

И с этого момента уже ничто не будет таким, как прежде, думает мальчик, не в силах отвести глаза от того, что видит, не в силах поверить, что это продолжается, хотя его отец…

Ах, Джорджио, Джорджио, Джорджио…

…Браманте знает, что здесь есть кто-то еще, он отметил их приход одним-единственным взглядом назад, через плечо. Глаза его дико выкатились наружу, как у зверя, прежде чем он вернулся к борьбе с телом, буквально раздавленным о стену.

Двое яростно борются друг с другом, полуголые, старающиеся слиться в одно целое.

Его отец…

Джорджио…

…насаживает ее сзади на свой штырь изо всех сил, его спина изгибается, раскачивается в быстром ритме, глаза — в тот краткий миг, когда их стало видно, — глаза какого-то обезумевшего животного, умирающего быка, всеми силами старающегося высвободиться.

И ее лицо, наполовину отвернутое в сторону, поворачивается ко входу. Оно искажено гримасой экстаза и боли и очень знакомо. Студентка отца. Алессио помнит ее. Это было в тот яркий майский день, когда Джорджио оставил его в одиночестве в недрах Палатино на целый час, может, даже больше, и он гадал, не явится ли за ним дух Ливии.

Девушка появилась там потом, когда Джорджио вернулся, чтобы забрать его. Она улыбалась отстраненной улыбкой, словно самой себе, как ему тогда показалось — чуть испуганно, но и возбужденно.

В памяти всплывает еще одна подробность: у нее тогда на лбу тоже выступил пот.

И сейчас, в полумраке пещеры, ее яркие безумные глаза смотрят на него, на лице написан стыд, а само лицо в пятнах, в ссадинах, в уголке рта капля крови. Растет, увеличивается, как мыльный пузырь, словно выдуваемый мощными толчками отца.

Она кричит.

Нет, нет, нет, нет!

Разъяренный, не кончивший, Джорджио рывком освобождается, оглядывается. Подтянутое полуголое тело, кожа и волосы знакомы, но одновременно чужды; он кричит, на лице кошмарная яростная гримаса; это демон, восставший из глубин ада.

Мальчик, изумленно открыв рот, во все глаза смотрит на отца, пристыженный, пораженный сценой физической близости, свидетелем которой стал, которой не мог избежать. Узнает и гримасу. Точно такая же ярость, какую он вместе с матерью видел дома, в их внешне приличном семейном доме, что выходит окнами на Большой цирк. Та самая жуткая ярость, что проистекает от вторжения во внутренний, интимный мир отца: в его работу, в чтение, в душу.

Внутри Джорджио прячется животное, бык скрывается под кожей человека. Он всегда там сидел. И всегда будет сидеть.

Широко раскрыв глаза, вне себя от ярости, Алессио смотрит на обнаженные тела, припоминая разговоры, что ходят по школе, перешептывания и сплетни, которые дети передают учителям. Слухи как раз о таких вот низких, грубых, животных актах между людьми, которые находятся за гранью понимания ребенка.