Живая душа - Владимир Максимов

Я плавно и бесшумно на своих лыжах, подбитых камусом, покатил по пологому спуску к совсем близкой реке. За мной понуро, словно не выспавшись, брели собаки. А рыжебородый, в толстом сером свитере, в окружении своих лаек, всё стоял на берегу и махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду за поворотом реки.

Припомнив этот давний эпизод, я подумал о том, что ещё не кормил Асю, которая от такой несправедливости уже поскуливала за дверью и время от времени скреблась в неё передними лапами. Наверняка считая, что, несколько часов облаивая бурундука, делала необходимое и важное дело.

«Да, вот незадача-то. Фасоль с грибами, хоть и с тушёнкой, Ася вряд ли есть будет. Чем же её покормить?»

Я налил в глубокую Асину плошку молока, накрошил туда хлеба и вынес на крыльцо, прогретое закатным солнцем.

– Ешь, Асенька, – сказал я ей, наблюдая, как она проворно начала лакать вкусное и жирное деревенское молоко, которое мне приносили прямо домой мои знакомые из местных жителей. – Я тоже пойду, доем, а потом посижу с тобой на крылечке. Полюбуемся на закат.

Вернувшись в дом, я выпил ещё полстопки водки, допил пиво. Поел как следует.

Убрал остатки варева, уже остывшего в сковороде, поставленной на металлическую подставку на пол, в холодильник.

Использованную тарелку, нож, вилку положил в тазик для мытья посуды.

«Чай после попью. И всю посуду потом заодно перемою. Пойду, посижу с собакашкой на крылечке, пока солнце совсем не ушло».

Усаживаясь на верхнюю ступеньку крыльца, выходившего у нас на юг, увидел, что пластмассовый тазик Аси чисто вылизан, а сама она сидит на траве рядом с крыльцом и смотрит на меня весёлыми и ждущими глазами, и даже как будто улыбается во всю пасть, сверкая белыми клыками.

– Вот тебе, Асенька, десерт, – положил я на среднюю ступеньку крыльца пряник.

Ася не спеша, помахивая пушистым хвостом, подошла и очень деликатно взяла его с досок зубами. Немного отойдя, жмурясь от удовольствия, стала перекатывать пряник во рту, не в силах сразу проглотить его целиком.

– Понравилось? – спросил я её, когда она съела пряник и снова вопросительно, а точнее, просительно посмотрела на меня. – Ну, хватит пока, – с удовольствием вытянув ноги до третьей нижней ступеньки крыльца, сказал я Асе. – Потом ещё дам, – пообещал я на её приветливое виляние хвостом. И отчего-то добавил: – А вообще-то я пряники не для тебя покупал, а для Дмитрия. Он такие любит…

Ася очень внимательно выслушала меня, а потом, вдруг с повизгом зевнув, улеглась на доски рядом со мной, положив свою голову на передние лапы.

Казалось, что собака, как и я, смотрит на закат. Вернее, уже на последние отблески почти скрывшегося за мысом Утюг солнца.

– Что, Асенька, печально смотреть на заходящее солнце? – потрепал я её по холке. – Нынче уж день осеннего равноденствия, – продолжил я, снова обращаясь к собаке. – А это значит, что день равен ночи. А с завтрашнего дня тьма потихонечку, по воробьиному шагу начнёт одолевать свет. Вернее, сжимать его, как пружину. Ибо не по силам тьме одолеть свет. Хотя день стал заметно короче. Скоро уж темнеть начнёт. И сразу, Асенька, станет грустно-грустно. Ведь ещё один день нашей жизни уйдёт. Ещё одна песчинка на часах вечности упадёт вниз…

Ася повернула голову, глядя на меня умными и грустными глазами. И создавалось такое впечатление, что она понимает меня. И силится ответить, но не может этого сделать, и это мучает её – бессловесность.

– Ну-ну, я всё понимаю… Умная, хорошая собака… – снова потрепал я её по холке. – У тебя вот хозяин твой непутёвый уехал, а ко мне никто не приехал… Эх, кутить так кутить! Принесу щас сюда, Ася, шкалик да закусочку. А тебе ещё пряник. Посидим, пока солнце совсем не ушло. Ведь всякий раз, когда оно исчезает, мы не можем со стопроцентной уверенностью сказать, что увидим его снова. Это, так же, как проводы очень близкого тебе человека, когда нет никакой гарантии, что вы встретитесь вновь…

Когда я вернулся из дома, Ася с удовольствием съела и второй пряник. Да ещё выклянчила у меня хитрющим просящим взглядом, будто не ела сто лет, ещё и несколько кусочков сала, которым я закусывал, устроившись теперь на раскладном стуле у столика из двух досок, сооружённого года три назад на этой небольшой открытой верандочке нашим сыном по просьбе Наташи. Ей нравилось здесь по вечерам работать, разложив свои бумаги. Сейчас на этих досках стоял недопитый шкалик водки, рюмка, блюдце с кусочками сала и кусками хлеба да тюбик с горчицей.

Вспомнив о жене, я глубоко вздохнул и, чтобы оправдаться перед Асей за ещё одну (уже пятую за этот вечер) на треть наполненную рюмку, произнёс:

– Вирус любви, если это, конечно, настоящая любовь, Асенька, почти не излечим. И лекарство от любви – только другая любовь… Но как может прийти другая, если в сердце сидит заноза любви прежней. И очень жаль, Ася, что любовь не может победить смерть… И пока только одному человеку это удалось – Иисусу из Назарета…

Ася продолжала внимательно слушать, и как будто соглашалась со всем, что я говорю, каждый раз поворачивая в мою сторону голову, когда я произносил её имя. Словно спрашивая: «Ну, что ты мне ещё собираешься дать?» Или: «Что тебе от меня нужно? Чем я могу тебе помочь?»

«Да ни чем, Асенька. Каждый из своей трясины выбирается сам. Причём вытягивает себя собственными руками за свои же волосы, как барон Мюнхгаузен…»

Я заметил, что чем больше становилась доза выпитого, тем более философичным, более фривольным и в то же время более безалаберным становился наш диалог, протекающий, впрочем, посредством монолога.

– Вот тебе, Асенька, понравилась та дама из Таллина, гостившая у нас в последнюю неделю лета со своим неразговорчивым восемнадцатилетним сыном? Имя у неё ещё такое необычное – Грета. И кормила она тебя, да и меня тоже, так вкусно. А для тебя даже кашку специально варила. Мне она тоже понравилась. Да и я ей, судя по всему, оказался не безразличен. Она сама мне об этом говорила, не сомневайся, – заверил я Асю. – Я даже подумал, что вновь смогу ожить. Но, как поётся в одной незатейливой песенке, с верным, впрочем, текстом: «Каждый должен об этом знать. Так устроена жизнь. Если хочешь что-нибудь потерять – привяжись…» Вот привязываться-то, дать себе надежду на что-то я и боюсь. Да и ошибиться боюсь. Поэтому лучший вариант – это никого не любить, чтобы не попасть в капкан, из которого, ох как трудно потом будет выбраться. Однако живому человеку таковое, увы, вряд ли возможно. И даже не взаимная любовь всё-таки более предпочтительна, чем, скажем, полное отсутствие оной. Или разочарование, когда человек искренне удивляется: «И я её любил?! За что?! Что в ней было такого необычного, непохожего на других?» И получается, что это просто фантомы. Домысленные, приукрашенные собственным воображением люди. Миражи воображения, одним словом. И если сейчас наши отношения с Гретой, вдруг вспыхнувшие, как бенгальский огонь, увы, такой скоротечный, после отъезда её сына, здесь на даче, на природе, чем-то напоминали отношения мужчины и женщины из чудесной новеллы Юрия Казакова «Двое в декабре». Правда, там мужчина, скорее всего, всё-таки не любил свою подругу. И на даче им было хорошо, а на вокзале в городе они расстаются без сожаления с его стороны, как чужие. То у нас все, пожалуй, немного иначе. Я, кажется, увлёкся этой женщиной бальзаковского возраста. Может быть, потому, что старше её на целых двадцать лет? На целую жизнь фактически… А она там, в своём Таллине, сейчас, наверное, и не вспоминает обо мне и о том, что между нами промелькнуло, словно летняя гроза… Или как поётся всё в той же песенке «Розовый слон»: «И как только поверишь ты в благодать. Всё разрушит удар судьбы. Если хочешь что-нибудь потерять – полюби…» Ну что ж, Асенька, «чем безнадёжнее, тем даже как-то лучше», как говаривал мудрый Иосиф, он же Бродский. Гораздо хуже было бы, если бы наши отношения напоминали отношения парня и девушки из рассказа Хемингуэя «Что-то кончилось». Когда всё становится безразличным, а бывшая любовь куда-то исчезает. Да, вот такие пироги, собакашка – замарашка…