Песенка для Нерона - Том Холт

Так вот, меня провели в дом и усадили за стол в невероятно длинной комнате на довольно роскошного вида стул.

— Извините, — сказал я. — Значит, только я один уцелел? Вы больше никого с нашего корабля не нашли?

Вид у вождя был очень мрачный.

— Боюсь, что нет, — сказал он. — Надо сказать, наш риф вообще очень сложно преодолеть; в принципе это основная причина, по которой мы здесь. Если ты не знаешь точно, где проход, то ни за что не найдешь его, и шансы на преодоление скал… ну, ты всего лишь пятый, добравшийся до берега живым за двести лет. Поэтому о нас никто и не знает, видишь ли, — продолжал он, хотя в тот момент меня это не очень интересовало; я не чувствовал его слов, как онемевший палец не чувствует иглу. — Корабли проходят мимо постоянно, но когда приближаются достаточно, чтобы увидеть остров, уже поздно — течение несет их на риф, и им приходит конец. Если это имеет значение, — продолжал он, — наш остров называется Схерия. Ничего не напоминает?

Я попытался сосредоточился, потому что название было знакомым. Но все это казалось таким незначительным; как будто я плотник, и кто-то вызывает меня с похорон жены, чтобы починить дверные петли.

— Что ж, — продолжал этот человек, — если напоминает, то потому, что о нас упоминает «Одиссея» — не о нас, конечно, мы здесь всего лишь несколько поколений, но о народе, который жил здесь до нас, а если еще точнее, то о тех, кто жил здесь до тех, кто жил до тех, кто жил до того, как прибыли мы — Гомер называл их феаками, и он рассказывает, что Одиссея выбросило на наш остров после того, как корабль его погиб, как это чуть не произошло и с ним самим. В общем, — закончил он, потому что не мог не заметить, что я не в настроении слушать лекции по истории литературы, — вот где ты находишься и вот кто мы такие. И, — добавил он, набрав побольше воздуха, как врач, сообщающий скверные новости, — здесь ты и останешься, я боюсь; или так, или придется нам проломить тебе голову, потому что при нашем роде занятий мы очень ценим приватность.

Значит, в конце концов я оказался прав.

— Вы пираты, — сказал я.

Человек широко ухмыльнулся.

— Лучшие в нашем деле, — сказал он. — В принципе, мы последние носители древней и благородной традиции, скажи спасибо римлянам. Они не любят пиратов, видишь ли. Никогда не любили. Моя семья перебралась сюда во времена Помпея Великого, когда он выгнал нас из Киренаики; и с тех пор римляне снова и снова пытались уничтожить нас. Дошло до того, что нам пришлось прятаться в глубине острова, не рискуя даже показываться на берегу из страха быть замеченными — просто на тот случай, если кораблю удастся обойти риф. На самом деле я серьезно обдумываю возможность все бросить и заняться земледелием; и работа проще, и жизнь легче, и не будет чувства, будто мы прячемся под столом, пока мимо пробегают солдаты.

Я пожал плечами. Все это было неважно. Ну и кстати, кто лучше меня знает, что значит убегать и прятаться? Здешняя жизнь была практически нормальной.

— Ладно, — сказал я. — Но только лучше я сразу скажу, что ни хрена не смыслю в кораблях, плавании и прочем, так что, думаю, никакого проку с меня не будет. По правде говоря, вряд ли я вообще что-то смогу делать, разве что чинить паруса, если кто-нибудь покажет мне, как это делается.

Человек улыбнулся.

— Насчет этого не беспокойся, — сказал он. — Мы уж найдем тебе какое-нибудь полезное занятие, вот увидишь. Дело обстоит так, что нам не приходится выбирать. Мы берем всех, потому что нам как-то надо поддерживать нашу численность. Здесь, на Схерии, живет двести семьдесят девять человек и пять женщин — и ты бы не польстился ни на одну из них, даже если бы ее отец был сенатором, если ты понимаешь, о чем я. Нет, не стесняйся и чувствуй себя как дома, мы все тебе рады.

Тут мне принесли еду и питье: мягкий пшеничный хлеб, колбаски, сыр и два яблока, а также кувшин неплохого греческого красного, сдобренного медом и мускатным орехом; с меня сняли мерку и принесли практически новую шерстяную тунику и, наверное, лучшую пару сапог, которые я носил в жизни, промыли раны и царапины на ногах и руках, смазали их чем-то болеутоляющим и наложили чистые шерстяные повязки. Надо отдать им должное — они вовсе не были обязаны делать это, и знали обо мне только то, что я сам сказал, а спрашивать они не торопились. В любое другое время я бы поклялся, что все-таки утонул и по ошибке угодил на Острова Блаженных. Можно сказать, типичный для меня поворот долбаной судьбы. Первый раз в жизни кто-то отнесся ко мне действительно хорошо, просто так, не прося ничего взамен, а я был слишком погружен в другие материи, чтобы наслаждаться заботой или обращать на нее внимание.

Не знаю, как долго я сидел там, опекаемый и угождаемый, но когда со мной покончили, люди стали собираться на ужин.

Несомненно, обычно все они ели в этом огромном зале — он был длинный и узкий, столы и скамьи выстроили вдоль каждой стены, а середину занимал необычно длинный очаг. Мне накрыли там, где я и сидел, на верхнем столе, который стоял поперек комнаты на слегка приподнятой над полом платформе. Наверное, мне оказали высокую честь, как новому рекруту. Прекрасная еда и вино — все простое и незамысловатое, но много и очень хорошего качества: хлеб, сыр, и разнообразное соленое, копченое и сушеное мясо. В общем, поев, я решил, что пришло время что-то рассказать о себе, потому что иначе, если они прознают сами, может получиться неловко. Так что я тронул вожака за руку и выложил все (не сказав, правда, кто такой Луций Домиций был на самом деле и как мы с ним познакомились). Пока я говорил, то все время ждал, что меня схватят за шиворот и вышвырнут вон или запрут в хлев — но ничуть не бывало. Слышали, наверное, такое выражение — «глотать каждое слово»; ну, так вот именно этим и занимался вожак, пока я рассказывал свою историю, и рассказывал честно. Он сидел с раскрытым ртом, таращась на меня, как на какое-то чудо, и только изредка перебивал, чтобы уточнить какие-нибудь подробности — сколько солдат убил Стримон на горной дороге на Сицилии, что готовили на завтрак Александр и Хвост, и прошу прощения, но почему ты все время говоришь о тяжеловесной мотыге — может быть, это какой-то особый вид мотыги, используемый в той части Италии? — эти вопросы только подчеркивали, как внимательно он меня слушал. Само собой, как только я понял, что ему интересно, то слегка оживил историю, добавил разговоры и все такое. К этому времени все, кто был в комнате, уже столпились вокруг нас и слушали. Они приканчивали свою еду, присаживались рядом на корточках или нависали друг над другом, сжимая в руках большие посеребренные винные кубки; а когда я рассказывал про гроб, стояла такая тишина, что можно был бы расслышать пердеж комара. Можно было подумать, что перед ними показывают трюки два десятка обезьянок и мимы — а я всего-то говорил правду. Если бы я знал, что она так нравится людям, то попробовал бы этот способ несколькими годами раньше.

Когда я закончил, воцарилась потрясенная тишина, никто даже не дышал. Затем вожак встряхнулся и сказал:

— Да, это покруче петушиных боев. И подумать только, ты ведь заявлял, что ты заурядный парень, ничего особенного из себя не представляешь и ничего не умеешь.