Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

Она потягивала сок, а ветер трепал ей волосы.

— Секция два, все чисто.

— Секция три, порядок.

— Секция четыре, все чисто.

Слушая монотонную перекличку охранников в динамиках, Босх не думал о Художнике. Вообще-то он задумался о цирках. В детстве он почти не бывал в цирке, потому что папе Винсенту они не нравились. Поход в цирк был не лучшим результатом, на который стоило употребить подручные средства. Но каждый ребенок когда-нибудь попадает в цирк, хоть в какой-нибудь. Очередь дошла и до Босха. Тем не менее удовольствия он не получил: от рискованных акробатических трюков до свирепых тигров в клетках, от клоунов с перепачканными кремом лицами до целлулоидных фокусов факиров — все показалось ему жалким и убогим.

Сейчас он был еще в одном цирке. Аттракционы иные, но здесь есть зрители, шатры, фокусы и дикие звери. И все казалось ему столь же убогим.

Он находился внутри одного из вагончиков, отведенных отделу охраны. По сторонам «Туннеля» стояли шесть вагончиков, расположенные так, чтобы оставалось место для проезда фургонов для перевозки и эвакуации картин. Каждую пару вагончиков занимал один отдел: искусства, ухода за картинами и охраны. В вагончиках отдела охраны через закрытую систему телевизионного наблюдения следили за предназначенными для выставки секциями «Туннеля», входом, выходом и центральной площадью, с которой будет производиться вывоз картин. Из вагончика «А» контролировались первые шесть картин, стоявших в первой части «Туннеля»; из вагончика «Б» — остальные семь. Этот вагончик был припаркован поблизости от музея Ван Гога, и Босх сидел внутри него.

Камеры, снимавшие Музеумплейн, показывали зрелище, при виде которого, по мнению Босха, Поль Бенуа, несомненно, потер бы руки. До открытия оставалось полтора часа, а хвост блестящих зонтов уже огибал «Рийксмузеум» и доходил до Зингелграхт. Некоторые ждали на месте с раннего утра или даже с вечера, стоя перед первым контролем безопасности с билетом в руке. Полиция установила кордон вдоль Музеумстраат и Паулюс Поттерстраат, чтобы не допустить беспорядков. Несмотря на это, опять же к радости Бенуа, и там, и там беспорядки были: члены НГД и других организаций — противников ГД-искусства размахивали плакатами и выкрикивали лозунги против Фонда. Неподалеку от «Туннеля» на занятых съемочными группами телевидения площадках вздымали микрофоны несколько комментаторов.

В резком контрасте с этими изображениями мониторы с сигналом из «Туннеля» передавали тишину. Некоторые картины уже установили, но в случае с другими, например, с «Христом», работа еще не закончилась. Пока Густаво Онфретти распинали, Босх наблюдал за игрой фонарей и бликов света. Уже более четырех часов тело Онфретти подвешивали к деревянным прямоугольникам с помощью какой-то прозрачной крепежной ленты. Он должен был замереть в точной позе, написанной ван Тисхом, и это явно требовало многочисленных усилий. По сравнению с этим «схождение» будет простым делом. Когда свет фонарей попадал на почти обнаженное тело, на экране вспыхивали молнии.

— Кто может захотеть висеть так шесть часов в день? — заметил Рональд, присматривающий за монитором с «Христом». Рональд был толстоват и в это время дня не мог обойтись без пышек. Рядом с его пультом управления лежала открытая коробка. Как раз в этот момент он надкусил одну из них, и часть сахарной пудры посыпалась на его красный беджик.

Сидевшая перед монитором «Пира Валтасара» Никки улыбнулась:

— Это современное искусство, Рональд. Нам его не понять.

— Теоретически это классическое искусство, — встрял Остерброк, следивший за «Данаей» и орудовавший выключателями напротив кресла Босха. — В конце концов, это картины Рембрандта, ведь так?

Узкий проход в вагончике был битком забит снующими туда-сюда сотрудниками. Босх не мог не наблюдать за ними. Он разглядывал всех, незнакомых и давно известных; смотрел на Никки, на Мартину, на Рональда — пожирателя пышек, на Михельсена, на Остерброка. Вглядывался в их улыбки, в их обыденные жесты, вслушивался в голоса. Перед тем как заступить на работу, все они прошли проверку личности, но Босх следил за ними, как следят за тенью, движущейся среди других, застывших, теней. А потом снова оборачивался к экрану, где было видно начало длинной очереди из посетителей.

«Где ты? Где ты?»

Сегодня утром Европол получил описание Постумо Бальди. Босх передал им его по соответствующим каналам, частично рассчитывая на некоторых членов «Рип ван Винкля». После этого к нему начала поступать информация.

Полиция Неаполя о местонахождении Бальди не знала. Полицейские департаменты Вены и Мюнхена не нашли на месте преступлений никаких следов или остатков волос и жидкостей, которые можно было бы сравнить с их базами данных. Все найденные улики относятся к маске или являются искусственными веществами. Ни следа органики, только пластмасса и керубластин. Словно Художник — кукла. А может, полотно. В данный момент Европол продолжал неустанный поиск во всех компьютерных системах. Искали зацепки, которые могли бы связать Бальди с каким-то местом или событием. Перерывали больницы и кладбища, реестры заявлений по мелким правонарушениям, картотеки преступлений, совершенных другими людьми, и нераскрытые дела. Отдел пропавших без вести отследил его путь от Неаполя до ван Оббера и Женни Туро, от его родного дома (уже снесенного) и родителей (местонахождение матери неизвестно) до последних гостиниц, где он останавливался в 2004 году. Но на этом — все. В конце 2004 года Бальди бросил свою работу над портретом в доме мадемуазель Туро без всяких объяснений и с того момента как сквозь землю провалился. Многие думали, что он мертв.

Несмотря на усилия жужжавшего кондиционера, без устали заливавшего прохладой внутренность вагончика, Босх чувствовал, как по его спине стекает пот. Постумо мог быть любым из тех, на кого он смотрел. Джокер Бальди стоил любого, мог заменить кого хочешь. Сам по себе он не более материален, чем воздух, прорезаемый наносящим рану ножом: невидим, но незаменим. Его глаза — зеркала. Его тело — свежая глина.

Казалось, что «Девочка в окне» смотрит на него со своего далекого подиума на экране номер девять. Для того чтобы воспроизвести эту картину Рембрандта, ван Тисх выбрал его племянницу Даниэль. Софиты еще не зажгли, и Даниэль пока не выделялась в черноте «Туннеля». Босх не мог даже разглядеть ее лица.

— Вот он, — сказал кто-то за его спиной так, что Босх вздрогнул.

Это был Остерброк. Он показывал на монитор, контролировавший вход со стороны Музеумстраат. Ко входу в «Туннель» скользил длинный темный автомобиль. Изображение исчезло, когда он миновал первый полицейский кордон.

— Это ван Тисх, — сказала Никки. — Приехал сделать последний штрих в картинах.

— И зажечь софиты, — прибавил Остерброк.

Босх недоумевал, где Вуд. Почему ей взбрело в голову внезапно уехать? Решила никому не мешать?

Он так не думал. Он верил в нее. Не мог верить ни в кого другого.