Идиот - Федор Достоевский

— Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? — подхватилкто-то.

— Что уже и было, — подтвердил Лебедев, не удостоиваявниманием вопроса, — уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества сшатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о еготщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзейчеловечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкогомщения, — впрочем, также точно как и всякий из нас, говоря по справедливости,как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сампрочь убегу. Но не в том опять дело!

— Да в чем же наконец?

— Надоел!

— Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я внеобходимости рассказать анекдот из прошедших веков. В наше время, в нашемотечестве, которое, надеюсь, вы любите одинаково со мной, господа, ибо я, ссвоей стороны, готов излить из себя даже всю кровь мою…

— Дальше! Дальше!

— В нашем отечестве, равно как и в Европе, всеобщие,повсеместные и ужасные голода посещают человечество, по возможному исчислению исколько запомнить могу, не чаще теперь как один раз в четверть столетия,другими словами, однажды в каждое двадцатипятилетие. Не спорю за точную цифру,но весьма редко, сравнительно.

— С чем сравнительно?

— С двенадцатым столетием и с соседними ему столетиями с тойи с другой стороны. Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие голодав человечестве посещали его в два года раз или, по крайней мере, в три годараз, так что при таком положении вещей человек прибегал даже к антропофагии,хотя и сохраняя секрет. Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости,объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой искудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесятмонахов и несколько светских младенцев, — штук шесть, но не более, то-естьнеобыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства. Досветских же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью никогда недотрогивался.

— Этого быть не может! — крикнул сам председатель, генерал,чуть даже не обиженным голосом: — я часто с ним, господа, рассуждаю и спорю, ивсё о подобных мыслях; но всего чаще он выставляет такие нелепости, что ушидаже вянут, ни на грош правдоподобия!

— Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа, узнайте, чтоанекдот мой голая истина. От себя же замечу, что всякая почти действительность,хотя и имеет непреложные законы свои, но почти всегда и невероятна, инеправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.

— Да разве можно съесть шестьдесят монахов? — смеялиськругом.

— Хоть он и съел их не вдруг, что очевидно, а, может быть, впятнадцать или в двадцать лет, что уже совершенно понятно и натурально…

— И натурально?

— И натурально! — с педантским упорством отгрызался Лебедев:— да и кроме всего, католический монах уже по самой натуре своей повадлив илюбопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное местои там поступить с ним по вышесказанному, — но я всё-таки не оспариваю, чтоколичество съеденных лиц оказалось чрезвычайное, даже до невоздержности.

— Может быть, это и правда, господа, — заметил вдруг князь.

До сих пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался вразговор; часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было,что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так многопьют. Может быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг как-товздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию, так что все вдругобратились к нему с любопытством.

— Я, господа, про то собственно, что тогда бывали такиечастые голода. Про это и я слышал, хотя и плохо знаю историю. Но, кажется, таки должно было быть. Когда я попал в Швейцарские горы, я ужасно дивилсяразвалинам старых рыцарских замков, построенных на склонах гор, по крутымскалам, и по крайней мере на полверсте отвесной высоты (это значит нескольковерст тропинками). Замок известно что: это целая гора камней. Работа ужасная,невозможная! И это уж, конечно, построили все эти бедные люди, вассалы. Крометого, они должны были платить всякие подати и содержать духовенство. Где же тутбыло себя пропитать и землю обрабатывать? Их же тогда было мало, должно бытьужасно умирали с голоду, и есть буквально, может быть, было нечего. Я иногдадаже думал; как это не пресекся тогда совсем этот народ и что-нибудь с ним неслучилось, как он мог устоять и вынести? Что были людоеды и, может быть, оченьмного, то в этом Лебедев, без сомнения, прав; только вот я не знаю, почемуименно он замешал тут монахов, и что хочет этим сказать?

— Наверно то, что в двенадцатом столетии только монахов иможно было есть, потому что только одни монахи и были жирны, — заметил ГаврилаАрдалионович.

— Великолепнейшая и вернейшая мысль! — крикнул Лебедев: —ибо до светских он даже и не прикоснулся. Ни единого светского на шестьдесятнумеров духовенства, и это страшная мысль, историческая мысль, статистическаямысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у умеющего; ибо доцифирной точности возводится, что духовенство, по крайней мере в шестьдесят разжило счастливее и привольнее, чем всё остальное тогдашнее человечество. И,может быть, по крайней мере, в шестьдесят раз было жирнее всего остальногочеловечества…

— Преувеличенье, преувеличенье, Лебедев! — хохотали кругом.

— Я согласен, что историческая мысль, но к чему вы ведете? —продолжал спрашивать князь. (Он говорил с такою серьезностию и с такимотсутствием всякой шутки и насмешки над Лебедевым, над которым все смеялись,что тон его, среди общего тона всей компании, невольно становился комическимеще немного, и стали бы подсмеиваться и над ним, но он не замечал этого.)

— Разве вы не видите, князь, что это помешанный? — нагнулсяк нему Евгений Павлович. — Мне давеча сказали здесь, что он помешался наадвокатстве и на речах адвокатских и хочет экзамен держать. Я жду славнойпародии.

— Я веду к громадному выводу, — гремел между тем Лебедев. —Но разберем прежде всего психологическое и юридическое состояние преступника.Мы видим, что преступник или, так сказать, мой клиент, несмотря на всюневозможность найти другое съедобное, несколько раз, в продолжение любопытнойкарьеры свой обнаруживает желание раскаяться и отклоняет от себя духовенство.Мы видим это ясно из фактов: упоминается, что он всё-таки съел же пять илишесть младенцев, сравнительно, цифра ничтожная, но зато знаменательная в другомотношении. Видно, что мучимый страшными угрызениями (ибо клиент мой — человекрелигиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить по возможности грехсвой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую на пищу светскую.Что в виде пробы, то это опять несомненно; ибо если бы только длягастрономической вариации, то цифра шесть была бы слишком ничтожною: почемутолько шесть нумеров, а не тридцать? (Я беру половину, половину на половину.)Но если это была только проба, из одного отчаяния пред страхом кощунства иоскорбления церковного, то тогда цифра шесть становится слишком понятною; ибошесть проб, чтоб удовлетворить угрызениям совести, слишком достаточно, так какпробы не могли же быть удачными. И во-первых, по моему мнению, младенец слишкоммал, то-есть не крупен, так что за известное время светских младенцевпотребовалось бы втрое, впятеро большая цифра нежели духовных, так что и грех,если и уменьшался с одной стороны, то в конце концов увеличивался с другой, некачеством, так количеством. Рассуждая так, господа, я, конечно, снисхожу всердце преступника двенадцатого столетия. Что же касается до меня, человекастолетия девятнадцатого, то я, может быть, рассудил бы и иначе, о чем вас иуведомляю, так что нечего вам на меня, господа, зубы скалить, а вам, генерал,уж и совсем неприлично. Во-вторых, младенец, по моему личному мнению,непитателен, может быть, даже слишком сладок и приторен, так что, неудовлетворяя потребности, оставляет одни угрызения совести. Теперь заключение,финал, господа, финал, в котором заключается разгадка одного из величайшихвопросов тогдашнего и нашего времени! Преступник кончает тем, что идет идоносит на себя духовенству и предает себя в руки правительству. Спрашивается,какие муки ожидали его по тогдашнему времени, какие колеса, костры и огни? Ктоже толкал его идти доносить на себя? Почему не просто остановиться на цифрешестьдесят, сохраняя секрет до последнего своего издыхания? Почему не просто броситьмонашество и жить в покаянии пустынником? Почему, наконец, не поступить самомув монашество? Вот тут и разгадка! Стало быть, было же нечто сильнейшее кострови огней и даже двадцатилетней привычки! Стало быть, была же мысль сильнейшаявсех несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и всего того ада, которогобы и не вынесло то человечество без той связующей, направляющей сердце иоплодотворяющей источники жизни мысли! Покажите же вы мне что-нибудь подобноетакой силе в наш век пороков и железных дорог… то-есть, надо бы сказать: в нашвек пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков и железныхдорог, потому что я пьян, но справедлив! Покажите мне связующую настоящеечеловечество мысль хоть в половину такой силы как в тех столетиях. И осмельтесьсказать, наконец, что не ослабели, не помутились источники жизни под этою“звездой”, под этою сетью, опутавшею людей. И не пугайте меня вашимблагосостоянием, вашими богатствами, редкостью голода и быстротой путейсообщений! Богатства больше, но силы меньше; связующей мысли не стало; всёразмягчилось, всё упрело, и все упрели! Все, все, все мы упрели!.. Но довольно,и не в том теперь дело, а в том, что не распорядиться ли нам, достопочтенныйкнязь, насчет приготовленной для гостей закусочки?