«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

говорил), а объяснялась очень упорной борьбой рабочих за свои интересы, борьбой, сначала выражавшейся в бунтах, разрушении фабрик и машин, потом — в более организованном движении чартистов и тред-унионов945. Возражения приняли характер самостоятельного доклада, сделанного с несомненным знанием дела и весьма недурно; он был бы, по-моему, еще лучше, если бы в нем не было слишком резких, почти ругательных выражений по адресу давно сошедших с жизненной сцены крупных английских политических деятелей и экономистов; позволяю себе думать, что лишними были резкие выражения и по моему адресу946 947. Возражение это вызвало живые аплодисменты слушателей и их вполне заслуживало. Но аплодисменты и смех вызвало также и мое возражение ей, в котором я сказал:

— Мне жаль, что г-жа Кувшинская не начала своей речи такими словами: Водовозов сказал мимоходом об отношении английской консервативной и либеральной партий к фабричному законодательству, но, — не имея в этом нужды по ходу своего доклада, — ничего не сказал о той борьбе, какую вели за это законодательство рабочие, а так как это очень интересно, то я и добавлю к его докладу. А с тем, что она сказала в добавление к моему докладу, я почти во всем существенном согласен, кроме некоторых ее слишком сильных словечек.

Когда в 1906 г. началась реакция, публичные лекции и доклады стали вновь нуждаться в предварительном разрешении властей, причем в таком разрешении нередко и отказывали. Между тем я все еще дорожил моей лекцией о социал-демократии, считая мой взгляд на нее не опровергнутым, а подтвержденным дальнейшим ходом событий, и находилась в разных городах публика, которая ею интересовалась. Различные организации и группы из Екатеринослава, Тифлиса и некоторых других городов просили меня о ней; раза два или три выражали желание устроить ее профессиональные организаторы публичных лекций; я всегда давал свое согласие, но по большей части моя лекция на подобную тему вызывала вето со стороны власти и не могла состояться. Были, однако, два или три исключения. Само собою разумеется, что я никогда не повторял дословно своей лекции, а обновлял ее новым материалом. Но видя невозможность или трудность организации лекции в незамаскированном виде, я опять прибег к Шпильгагену (что было особенно удобно в год его смерти — 1911948) и в таком виде читал ее в Новгороде, куда меня вообще приглашали особенно часто.

В Новгороде на моей лекции в качестве чиновника особых поручений при губернаторе присутствовал служивший тогда на этой должности С. Р. Минцлов с поручением немедленно прекратить лекцию, если она окажется революционной по содержанию. Прослушав лекцию, он своим знакомым выразил недоумение: при чем тут Шпильгаген? Это недоумение было мне передано тогда же. Я, в свою очередь, недоумевал, как интеллигентный человек, притом явившийся сюда с полномочием зажать рот лектору, может недоумевать, при чем тут Шпильгаген.

В своих мемуарах («Дебри жизни», Берлин, без года), вышедших года три тому назад, Минцлов вспоминает о моей лекции (стр. 174–176). Своего вопроса: «При чем тут Шпильгаген?» — он не повторяет, но говорит: «Второе отделение (лекции. — В. В.) заставило меня вновь насторожиться (очевидно, ввиду его полномочия прекратить лекцию. — В. В.). Водовозов стал восхвалять социал-демократов, но сейчас же вильнул в дебри Германии, к Энгельсам и Бебелям, и в общем решительно ничего не сказал не только нового, но и ясного. Ему аплодировали, хотя и не усиленно. Доволен был и я тем, что не пришлось выступать в роли нарушителя общественной тишины и спокойствия»949.

По-моему, такое изложение моей лекции совершенно не соответствует ее содержанию: она была историческим исследованием роли социал-демократии, и притом исследованием, говорившим главным образом о процессе отказа социал-демократов от своих первоначальных широких революционных задач, а вовсе не восхвалением, так же как и не порицанием социал-демократии (скорее, однако, последним, чем первым). Не понимаю я также, что значит «вильнуть» от социал-демократии «в дебри Германии» и почему Энгельс и Бебель — «дебри».

Свои лекции я обыкновенно не пишу, а произношу устно; так было и с этой, но ее я записал, имея в виду напечатать. Однако я не решился отдавать ее в печать, находя в ней некоторые неполноты и недостатки. Время от времени я исправлял ее, но все еще не был удовлетворен моей работой, все еще не решался отдавать ее в печать; отвлекаемый другими работами, я не мог засесть за нее вплотную и так дотянул время до войны, когда печатать ее уже было невозможно и вследствие необходимости коренной в ней переделки, ставшей невозможной при недоступности иностранного материала, и вследствие изменившихся цензурных условий. Таким образом, моя работа, которая от меня потребовала наиболее труда и которую я считаю наиболее зрелой и наиболее оригинальной из всех моих работ, пропала и, надо признаться, пропала целиком и только по моей собственной вине. Рукопись осталась в моей библиотеке в Петербурге и в настоящее время (1930 г.) находится в руках ГПУ, но никакого интереса она уже представлять не может. Кое-что из нее помимо меня вошло в общее сознание, а кое-что безнадежно устарело. Отдельные мысли из нее я проводил в разрозненном виде в различных своих статьях.

В одном, о чем я говорил в своей лекции и в рукописи, я сильно ошибся, однако только наполовину. Я говорил, что если явится опасность для Германии войны, то социал-демократия ни в каком случае ей не помешает, так как ее интересы окажутся тождественными с интересами Германии в целом, но что войны ни в каком случае не будет, так как ее не допустят ни буржуазия, ни император, для которых она представляет страшную опасность. Как мы теперь знаем, ее допустили и буржуазия, и император, а социал-демократия ничего не сделала, чтобы ее предупредить, несмотря на свои многократные похвальбы.

Глава VI. «Киевские отклики»

Будучи по своему характеру всего более газетным человеком, я все время томился от отсутствия газеты, в которой я мог бы принять деятельное постоянное участие. Мой приятель, типограф В. С. Кульженко, подавал прошение о разрешении ему газеты, имея в виду сделать меня фактическим редактором, но получил отказ. Наконец, в этом отношении мне улыбнулось счастье.

В конце 1903 г. два брата, Григорий и Измаил Александровские, получили разрешение на газету «Киевские отклики» (под предварительной цензурой). Григорий Александровский был учителем русского языка в мужской и женской гимназиях, пользовавшимся популярностью (особенно у гимназисток, менее у гимназистов) как недурной учитель; он же был автор нескольких довольно посредственных книг по словесности950; принадлежал к кружку, группировавшемуся