Резидентура. Я служил вместе с Путиным - Алексей Ростовцев

А еще через час «Рита» вышла из дома и опустила в ближайший почтовый ящик письмо, которое тут же было изъято и доставлено нам…

Перед вечером Почтмейстер заглянул ко мне с новой «клубничкой». Это было коротенькое заявление некоей гражданки Востриковой, адресованное начальнику областной милиции. «Гражданин начальник! – писала Вострикова. – Вчера, 16 августа 1968 года, в 9 часов вечера мой сын Василий, 15 лет, проходил мимо дома нашего соседа Гасана Мамедова, который в это время стоял пьяный у своих ворот. Мамедов затащил моего сына к себе во двор и там учинил ему насилие через задний проход. Прошу, чтоб такое больше не повторялось. Заранее благодарная вам Анна Вострикова».

– Так, – резюмировал я. – Значит, гнусное насилие над жопой Василия.

Почтмейстер захихикал.

– Да ты у нас поэт!

– И до чего же смирен русский человек! – продолжал я. – Она ведь не требует наказать насильника, а нижайше умоляет, чтобы он так больше не делал! Кстати, от Канцельсонов ничего нет?

– Есть, да не про твою честь. Велено доложить лично генералу.

Почтмейстер гаденько ухмыльнулся, забрал свою «клубничку» и покинул мой кабинет. Я понял, что мне на работе сегодня больше делать нечего, и ушел домой…

О начальнике управления генерале Латышеве подчиненные говорили, что он не только «слуга царю», но и «отец солдатам», и это вполне соответствовало действительности.

Когда генерал ознакомился с письмом «Риты», он сразу понял, что писалось оно не для венской подружки, а дли него, Латышева. В письмо, помимо разной бабьей дребедени, были вкраплены такие строки: «Я встретила одного хорошего парня – старую мою любовь. Говорят, он у них тут теперь главный контрразведчик. Мы замечательно провели время. Я сделала с ним все, что хотела. Он по-прежнему любит меня. Когда мы прощались на лестничной площадке у моей квартиры, он сказал, что хочет поехать в круиз по Дунаю и остаться в Вене, чтобы быть рядом со мной». Это был приговор Лагутину, которого Латышев любил и ценил. Генерал взял письмо и пошел с ним в свой персональный туалет. Там он чиркнул зажигалкой, намереваясь уничтожить компромат, но вовремя вспомнил, что письмо читал Почтмейстер, а тайна, известная двоим, уже не тайна. Он вернулся в кабинет и начертал на конверте: «Группа кадров. В личное дело майора Лагутина Н. И.» Затем позвонил кадровику.

– Разыщи Лагутина и зайди с ним ко мне.

– Лагутин у меня, – ответил кадровик.

– Вот как! Что он там делает?

– Объяснительную пишет.

– Ишь, какой прыткий! Как только напишет, заходите оба.

Ознакомившись с докладной, генерал сказал Лагутину:

– Знаешь, в чем твоя ошибка? В том, что ты утаил от нас всю подноготную твоих взаимоотношений с «Ритой». Мы бы тебя в командировку услали или в отпуск и спасли бы от нее. Ты до сих пор ее любишь?

– Люблю, товарищ генерал.

– Ну и дурак! Она же тебя ненавидит.

– Неправда.

– Правда. На, прочти!

Латышев положил перед Лагутиным письмо «Риты».

– А вот здесь она врет! – возмутился Лагутин, дойдя до того места, где Лелька пересказывала их беседу на лестничной площадке. – Не было разговора о круизе и о Вене!

– Конечно, врет, но как докажешь? Вот тут и есть твоя погибель, Николай Иванович. За что она мстит тебе?

– Не знаю. Может быть, в моем лице она мстит всей нашей конторе за отца и брата.

– Может быть, может быть… Не будем пороть горячки. Сдавай потихоньку отделение Ростовцеву и думай заодно, что скажешь жене и детям.

– Скажу все, как есть.

– Опять дурак. Хочешь семью развалить? Ладно, я послезавтра вечером приду к тебе домой и сам все объясню супруге и потомству твоему.

– Как будете объяснять?

– Ты допустил серьезный просчет в работе, который повлек за собой тяжелые последствия, поэтому принято решение тебя уволить. Так пойдет?

– Так пойдет.

– Мужа и отца вашего прошу уважать и любить, как прежде. Он хороший, честный человек.

– Спасибо, товарищ генерал.

– Насчет твоего трудоустройства подумаем. У тебя гражданская специальность какая?

– У меня нет гражданской специальности.

– Так это же замечательно! Значит, быть тебе, пока живешь, начальником. А этой сучке «Рите» мы за ее художества закроем въезд на родину на всю оставшуюся жизнь…

Лагутин вышел от Латышева поздно, где-то около полуночи. Домой идти было страшно, и ноги почти сами принесли его в городской парк. Там уже никого не было. Только на одной из скамеек сидела группа поддатых молодых людей, громко распевавших хором под гитару бардовскую песню:

Лагутин перелез через изгородь летнего театра, прошел мимо пустых скамеек к белой концертной раковине, занял место в первом ряду и стал смотреть на погруженную в полумрак сцену. Там, склонив головку, стояла тоненькая девочка в белом выпускном платье. Она вживалась в образ. Лагутину стало душно. Он снял пиджак, вынул из подмышечной, кобуры пистолет и положил его на скамью. «Ах, Лелька, Лелька, проклятая и любимая моя стерва! За что же ты меня так? А знаешь, для чего мы с тобой родились и встретились? Для счастья! Но нам никто не сказал тогда, что жизнь – больший ад, чем сам ад. Пришлось доходить до этого самим. Мы потеряли время и проиграли. Я проиграл – это уж точно. Не думаю, что ты осталась в выигрыше… Почему молчишь? Скажи что-нибудь?..» Лелька не захотела дискутировать с ним. Она стала белым прозрачным облачком, а затем и вовсе исчезла.

– А я тебя узнал, – сказал кто-то сзади. – Лет пятнадцать назад ты приходил сюда ночью с девчонкой. Она тут такие номера откалывала! До сих пор не могу забыть! Разве вы не поженились?

Лагутин оглянулся.

– А-а-а! Я тебя тоже узнал. Ты тот самый сторож. Нет, не поженились.

– Почему?

– Потому что я не послушался тебя, дед.

Сторож сел на пистолет и выругался.

– Ты пушку-то спрячь. С кем воевать собрался?

– Кажется, с собой.

– Ну и дурило! Дети есть?

– Двое.

– Вот об них и надо думать, а не о своих печалях.

Лагутин засунул оружие в кобуру и надел пиджак.

– На этот раз я последую твоему совету, дед.

Потом они молча сидели радом, курили и слушали, как трещат цикады в листве деревьев и квакают лягушки в недалеких прудах. Старик прав, думал Лагутин, надо жить ради детей, внуков, правнуков и тех, кто придет вслед за ними. И Лелька тоже была права: все забудется, перемелется. Значит, будем жить. Быть посему!