«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

class="a">607, исполнение приговора вновь отложили. «Ах, как уже и это хорошо, что Вы до половины марта свободны! – ликовал Амфитеатров 20 декабря. – Значит, за четыре книжки можно быть спокойным. А тем временем авось Вы как-нибудь приглядите на время заточения Вашего»608. В тот же день Лопатин, которого Амфитеатров приютил в своем доме в Феццано (Fezzano), пишет Водовозову: «Дорогой В. В.! Сегодня уехали отсюда, после редакционных совещаний, Т[и]х[о]н[ов] и Коял[о]в[ич], на которого ложится нелегкая задача заведывания второй (небеллетристической) частью “Современника”. Поскольку я присмотрелся к К[ояловичу] и обменялся с ним мыслями – задача, увы! далеко не легкая, – он показался мне человеком дельным, трудящимся, относящимся к своей роли любовно и честно и по характеру настоящим журналистом. И все же мне очень хочется попросить Вас от имени Амф[итеатрова] и своего, чтобы Вы оказали ему самую деятельную помощь своими разносторонними сведениями и опытностью, своим журнальным тактом, а главное, своей твердостью во взглядах, так, чтобы журнал шел твердою стопою в определенном направлении, не шатаясь семо и овамо на позорище и поношение языков… <…> А отчего бы Вам не выступить издателем в СПб. какой-либо сочиненной здесь ad hoc листовки, чтобы снова попасть под суд и отсрочить высидку? Миллион приветствий В[ере] П[етровне], а Вам желаю всего хорошего и еще раз убедительно прошу “побдеть” тщательно над серьезной частью “Совр[еменника]” – да не впадет он в искушение и в напасти. Ваш Г. Л[опатин]»609.

Первый номер «Современника» увидел свет 6 февраля 1911 г., а двумя неделями ранее, 23 января Амфитеатров написал Водовозову: «Сейчас только прочитал с величайшим удовольствием Вашу прекрасную статью о Муромцеве610 и искренне Вас благодарю за нее. Пожалуйста, Василий Васильевич, сколько можно и покуда можно, поработайте для “Совр[еменника]”». И горячо заверял: «Вообще все, что Вам хочется, кажется нужным сказать публике в данный момент, я буду печатать с самой широкой готовностью. Уведомьте по возможности поскорее, что ждать от Вас на февраль и к каким числам?»611

8 марта Амфитеатров опять сетовал: «Водовозов садится в тюрьму! Лучше бы он мне палец отрезал!»612, но прокуратура раскрыла очередное его литературное «преступление», что откладывало заключение в крепости. Поскольку Боцяновский и Тихонов вышли из редакционного комитета, а Коялович заболел, 3 апреля Водовозов уведомил Амфитеатрова о готовности взять на себя небеллетристическую часть журнала: «Сообщение об этом Коялович принял с большой радостью, и мы договорились о том, что я заступаю на его место. Теперь это соглашение нуждается в Вашей верховной санкции. Коялович не хотел ждать ни одной минуты, сдал мне все бумаги, и я уже вступил в отправление своих новых редакторских обязанностей. К сожалению, сдал Коялович дела крайне неудовлетворительным образом. Он болен, и болен очень серьезно, настолько серьезно, что с ним крайне трудно вести сколько-нибудь деловой разговор; он не помнит вещей, которые в нормальном состоянии он не мог бы забыть, сообщает иногда совершенно неверные сведения, проверять которые потом требует труда. В середине разговора, когда я на минутку подошел к телефону, чтобы переговорить с типографией, он ушел, не предупредив меня об этом, а когда я обратился по телефону к его жене, то она со слезами в голосе сказала, что Михаилу Михайловичу грозит большая опасность, о которой она не может даже говорить. Очень жаль беднягу Кояловича, разговор с которым оставляет прямо удручающее впечатление. Вследствие этого его состояния я получил груду рукописей, причем я не знаю, которая из них принята, которая отвергнута и которая не прочитана. Певина, на беду, нет в Петербурге, а Быков613 ничего не знает. В первый же день мне пришлось своею властью разрешать вопросы об авансах сотрудникам, вопросы, которых я хотел бы быть чуждым даже впоследствии, тем более теперь, когда я только вступаю в дело»614.

Водовозов сообщал, что пока договорились так: Быков ведет беллетристический отдел («я в беллетристику совершенно не мешаюсь»), а научный и общественный отдел передает ему, оставляя за собой право читать корректуру «с правом вето по цензурным соображениям». Задавая вопрос, следует ли посылать Амфитеатрову статьи из своего «отдела», Водовозов добавлял: «Я бы просил Вас предоставить его целиком в мое ведение не потому, чтобы я не желал подчиняться Вашему авторитету, – у меня такого стремления совершенно нет, и вообще я чаще и гораздо больше страдаю от чрезмерной нерешительности, чем от чрезмерной самостоятельности, – а, во-первых, потому, что статьи этого отдела по большей части имеют характер спешный и не могут вынести 10-дневного замедления, а, во-вторых, потому, что таковые статьи нередко являются результатом предварительных переговоров автора с редактором, в данном случае – со мною».

Другой вопрос «громадной важности» – направление журнала, и Водовозов, подчеркивая, что всей душой сочувствует «объединению левой оппозиции на почве общих для нее задач исторического момента», а это предполагает «значительную терпимость к различным оттенкам мнений», пояснял Амфитеатрову: «Несколько слов о себе лично. Я марксист-ревизионист, сделавший из своего марксизма вывод, что когда я встречаюсь на политической почве с эсером или кем-либо подобным, то я вовсе не обязан заезжать ему непременно в зубы или в ухо, а могу вести с ним общее дело целыми месяцами, быть может, годами, совершенно игнорируя “наши разногласия”615 и находя много общего в наших убеждениях и задачах. Это мнение развело меня с эсдеками и привело в лагерь трудовиков, с марксизмом имеющих мало общего. Вы, сколько я понимаю, склоняетесь к эсерам, вместе со мною находя, что нет основания каждому марксисту заезжать в физиономию. Таким образом, мы можем вместе с Вами работать превосходно, но все же должны договориться о том, какая струя будет доминировать в общественном отделе журнала».

Направление, которое Водовозов хотел придать журналу, он сформулировал так: «Мы марксисты; мы думаем, что в основе исторического процесса лежит борьба классов и что наиболее важная революционная роль в ближайшие годы должна принадлежать в России рабочему классу. Но сколько-нибудь заметной противоположности интересов рабочего класса и крестьянства в настоящее время нет и в близком будущем не предвидится. Пролетарского или социал-демократического разрешения аграрного вопроса нет и быть не может, как не может быть пролетарской или социал-демократической химии или физики; истинно социал-демократическое разрешение аграрного вопроса есть то, которое выгодно для широких работающих на земле масс. Сообразно с этим взглядом мы решаем все практические вопросы политики сегодняшнего дня. В теории мы расходимся с теми, кто не признает наших основных посылок <…>, но т. к. с ними нам в настоящее время по дороге, то