Монгол - Тейлор Колдуэлл

Борте побелела, у нее замерло сердце. Она смотрела на Кюрелена, как смотрят на врага загнанные в ловушку хищные зверьки. Потом она вдруг с ужасом поняла, что Кюрелену стало известно все, что произошло между ней и Джамухой. У нее от ужаса пересохло в горле.

— Между нами ничего не было, — еле промолвила она, дрожа от страха.

Кюрелен не отводил от нее взгляда.

— Борте, — тихо продолжил он. — Ты — мудрая женщина, и я тобой всегда восхищался и думал о тебе как о разумной дочери. Если ты действительно считаешь Джамуху предателем, то наверно, это потому, что тебе одной известно нечто важное, и я настаиваю, чтобы его привели сюда, и ты его сможешь обвинить в нашем присутствии.

Только Борте услышала угрозу в тихом и спокойном голосе старика.

— Конечно, — нетерпеливо заявил Темуджин. — Зови его сюда. Борте часто меня предупреждала о его неверности, сейчас она сама предъявит ему обвинение.

Борте стала белой, как мел. Огромные глаза светились от ужаса. Она с трудом вздохнула и облизала пересохшие губы, а потом заикаясь заговорила:

— Может, мы слишком спешим, он, наверно, не предатель…

Касар возмутился и прервал ее:

— Но я сам слышал его!

Кюрелен был доволен тем, как подействовали на Борте его слова, и теперь он обратился к Касару:

— Касар, мне всегда нравилась твоя сообразительность, ты достаточно умен, чтобы понимать, что Джамуха не предатель. Если ты и дальше будешь упорствовать, то мне придется пересмотреть свое мнение о тебе!

— Но я слышал, как он говорил эти слова и другим нойонам! — покраснев, заявил Касар.

— Тебе же известно, что Джамуха — глупец, — продолжал настаивать Кюрелен. Он разговаривал с Касаром, как один умный человек беседует с другим, не менее умным собеседником.

Касар замолчал. Он был польщен, потому что всегда считал, что Кюрелен думает о нем как о глупце. Сейчас он старался, чтобы его голос не выдал его чувств.

— Ты прав, Кюрелен, — сказал Касар. — Я всегда думал, что Джамуха — глупец и страшный болтун.

Во время разговора Темуджин переводил взгляд с одного на другого, понимая, что идет какая-то игра.

— Так, теперь все решили, что Джамуха не предатель, а просто глупец, — насмешливо заметил он, — но я все же приглашу других нойонов и спрошу их о словах Джамухи.

Кюрелен пожал плечами, вздохнул, будто Темуджин вел себя как капризный ребенок.

— Темуджин, тебе не приходило в голову, что накануне похода не следует начинать речь о предателе? Обвинение в предательстве заставит людей думать… К тому же у Джамухи имеется много друзей.

Кюрелен встал и положил руки на плечи племянника.

— Спроси себя, Темуджин, разве может твой анда предать тебя?

Темуджин нахмурился, но промолчал, а Кюрелен улыбнулся.

— Ты видишь, что не можешь дать ответ. Я поговорю сам с Джамухой и прикажу, чтобы он перестал болтать. Он говорит слишком много лишнего. Позволь ему ехать рядом с тобой, возможно, ему удастся еще раз спасти тебе жизнь. Ты же знаешь, он без раздумий пожертвует жизнью ради тебя.

Так случилось, что Джамухе, к его собственному удивлению, было позволено скакать рядом с Темуджином, и в сердце его зажегся огонек надежды. Когда он услышал приказ, то не смог сказать ни слова, потому что боялся, что тут же разрыдается. Несмотря на тяжкие думы, его сомнения и злость растворились в чистой любви к своему анде.

Кюрелен знал, что Темуджин никогда и ничего не забывает, и он надеялся, что Джамуха сможет хорошо себя проявить в сражении.

Проницательному калеке, как никому иному, было известно, что слабый и болтливый нойон находится в смертельной опасности и его спасет только чудо.

Джамуха думал о том, какие мысли преследуют Темуджина во дворце Тогрул-хана. Он следил за лицом Темуджина, но оно оставалось равнодушным и спокойным. Как-то раз Темуджин обратил внимание Джамухи на длинную перспективу садов в лунном свете и сказал ему:

— Однажды ночью мне приснилась высокая белая стена, достигавшая небес. В ней была золотая дверь, и я пытался ее открыть, но она не поддавалась.

— Это был знак, — ответил ему Джамуха. Ему не был известен конец сна. — Это значит, что есть двери, которые не может открыть ни один человек, и стены, которые людям не дано преодолеть.

Темуджин пристально и задумчиво посмотрел на анду, потом улыбнулся, и удивленному Джамухе показалось, что улыбка была одновременно грустной и насмешливой.

— Наверно, ты прав, — сказал молодой хан и пошел прочь. Джамуха видел, как он расхаживал взад и вперед по саду, как бы желая что-то там найти.

Как-то ночью Джамуха проснулся от странных звуков, подобных вздоху или горьким рыданиям. Он сел, но больше ничего не услышал. Рядом спокойно спал Темуджин, и его бледное лицо освещал серебристый луч луны.

Тогрул-хан и Темуджин радостно приветствовали друг друга. Темуджин был поражен, когда увидел, как постарел отец Азары. Он весь съежился, лицо его изрыли глубокие темные морщины, и оно напоминало старый засохший орешек. Но в его хитрых маленьких глазках сверкали жадность и изворотливость, а голос оставался сладким, как прежде.

Никто из них не упомянул Азару, потому что это имя приносило им обоим боль. Они обсуждали будущую кампанию, и Тогрул-хан выразил благодарность по поводу хорошо подготовленного войска Темуджина.

— Мы без труда победим и разгромим этих жалких животных — татар, — сказал Тогрул. Он улыбался своему названому сыну и был поражен тем, что Темуджин не ответил ему улыбкой.

— Татары не животные, — спокойно возразил Темуджин. — Они просто мешают китайским принцам, которым тебе приходится оказывать помощь. Тебя за это вознаградят. Я же прошу у тебя только пленных, их жен, детей, коней, юрты и их скот. — После этого Темуджин замолчал.

Талиф, как всегда вежливый и внешне дружелюбный, ничего не понял. Тогрул-хан с его злобными, старыми глазками, совсем не был поражен.

В честь Йе Лю Чутсая, китайского принца и генерала, был организован пышный и утонченный пир. Тогрул-хан считал, что только таким пиром он сможет оказать честь подобному высокому гостю. Он надеялся, что генерал должным образом оценит его усилия. Отец Йе Лю Чутсая исповедовал даосизм,[11]он и сам поддерживал простоту и строгость этой религии, хотя, будучи человеком благородного происхождения, обожал культуру и элегантность. Он считал Тогрул-хана и его дворец варварством, и ему там ничего не нравилось. Но Йе Лю Чутсай часто повторял, что благородный человек никогда не позволит себе вслух высказывать свое истинное мнение, поэтому делал вид, что от всего приходит в восторг и ему нравятся эти раскрашенные шумные красотки, вино и громкий хохот, вульгарность и показное богатство.