Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 2 - Николай Корнеевич Чуковский

увел по оврагам. Речки мы вброд переходили, вода холодная, жжет. А он возьмет меня на руки, подымет высоко и несет. Сам вымокнет до плеч, а на мне ни одной ниточки мокрой.

— Дошли?

— Никуда не дошли. Нога.

— Так ведь он шел, даже бегал?

— Он даже почти хромать перестал. Но как-то провели мы день в брошенном старом окопе, я, наверно, долго спала, а проснулась, смотрю — он стоит на одной ноге. Я разула его, а нога у него вся черная, и весь он горячий, как печка. Хотел сделать себе костыль, чтобы идти дальше, все суки приспосабливал, но куда там… Мы пролежали в окопе всю ночь, а утром у него уже слова путались. Мимо шла старая женщина, гнала корову, я окликнула, я уже понимала, что теперь хоронись — не хоронись, хуже не будет. Мы с этой женщиной перетащили его в деревню, в избу. Четыре дня еще он прожил, четыре дня я над ним просидела. Ужасно он мучился, ужасная боль была. Он то сует мне пистолет, просит: «Пристрели», то говорит: «Пристрели, но через полчаса, дай мне еще полчаса хоть через боль посмотреть на тебя…»

3

— И это все, что ты с ним прожила?

— Все.

— Но ведь у тебя были дети?

— Был ребенок.

— Тот студент, который тебе пишет?

— Нет. То приемыш. А у меня девочка была.

— Где ж она?

— Умерла.

— Его дочь?

— Нет, не его. Я ведь потом замуж вышла.

— Забыла его?

— Ну, вот! Я и сейчас не забыла. А просто стало все равно.

— Как это — все равно?

— А все равно, что со мной будет. Его нет, отца и мать увели, мне одна только его могила осталась. И стала я жить возле его могилы у тех стариков, у которых он умер. Они хорошие были люди, добрые, немцев ненавидели, наших ждали, очень хорошие, а только — хозяева.

— Что значит — хозяева?

— А что важнее всего для них было хозяйство. Корова, сад, огород. Кабанчика растили — тайно, от всех скрытно, чтобы не отняли. Хозяйство от них весь свет заслонило, они только смотрели — что хорошо хозяйству, что плохо. Меня не гнали, я им нужна была — с коровой возилась, воду таскала, все делала. Ела мало — они за каждым куском смотрели, а мне — все равно. Я всю зиму как в тумане прожила. И только к весне опомнилась. Я решила ни за что здесь не оставаться, а уйти.

— Куда?

— Туда, куда он шел, — к нашим. У меня от него наследство осталось — пистолет, и я этот пистолет никому не показала, а завернула в тряпочку и зашила в сенник, на котором спала. Весной работы прибавилось — теленок, огород, — а я только день поджидала, чтобы распороть сенник, взять пистолет и уйти.

— И ушла?

— Задержал меня один человек.

— Кто ж он был?

— Фотограф.

— В деревне — фотограф?

— Он был не деревенский, он был городской, до войны в газете работал. Сбежал от немцев в деревню, как и я. Ему куда хуже было, чем мне. Я в деревне, как все, — гоню корову в лес, картошку сажаю. А он очень в глаза бросался — мужчина, да еще сразу видно, что городской. Он такой городской был, ничего крестьянского не знал и не умел научиться. Длинный, тощий-тощий, голодный-голодный, идет — шатается, как на ветру. Он баб снимал, портреты родственников увеличивал — за тарелку супа, за яичко. Но это больше мечта была, никто сниматься не хотел, за ним одни ребятишки стайкой бегали, от этого он еще заметнее был. Относились к нему в деревне безразлично, как к чужаку, жил он в брошенной хлевушке, сидел перед ней на солнышке, сушил на бревне свои негативы, шеей дергал от голода. И когда мои хозяева зарезали теленка, я взяла потихоньку кусок мяса, завернула в тряпочку и снесла ему.

— И он взял?

— Как не взять, когда с голоду погибаешь. Стала я ему потихоньку молока носить, картошки, он только тем и жил, что я приносила. Ходила я с ним гулять на речку. Ему очень наша речка нравилась, и он все мне показывал: как красиво. Действительно, такая красота была на речке, а я до него и не замечала — придешь на берег белье полоскать, усталая, со своими думами и заботами, красоты и не видишь. Он все объяснял мне, что в душе он не фотограф, а художник и что если бы у него много пленки было, он не баб снимал бы, а только природу. Особенно нравилась ему одна ива над самой водой. Он все говорил мне: видишь, она словно плачет, вот так и душа моя плачет от горя людей. А я думала: ну, как я уйду и тебя одного оставлю, ведь ты без меня с голоду помрешь, или немцы начнут деревню прочесывать, так тебя первого заберут. Говорю ему: идем со мной. Но он: что ты! Не соглашается. Мыслимое ли это дело — через фронт перейти! Я говорю: найдем партизан. А он: ты знаешь, где эти партизаны? Я, конечно, не знаю. Пойдем, говорю, поищем. А он: и так убьют, и этак, лучше уж здесь тихо сидеть и смерти ждать. Я сказала ему, что у меня пистолет есть, но он еще больше расстроился. Знаешь, говорит, что за хранение оружия бывает? И только тогда успокоился, когда я соврала, что пистолет в речку бросила…

— И ты не плюнула на него?

— Ну, вот еще! Он ласковый был и беззащитный. Я к нему, как к ребенку, относилась, — долговязый, а глаза детские, испуганные. Сердилась на него, но оставить не могла. Сердилась потому, что чувствовала — надо уходить, больше откладывать нельзя. Наши фронт прорвали, нам, конечно, ничего не было известно, но если выйдешь ночью во двор, прислушаешься, так услышишь далекий гул орудий — словно за лесом что-то тяжелое пересыпают. И по поведению немцев стало заметно — мечутся по деревням и всех, кто не понравится, угоняют. И вот хозяин мой как-то поздно вечером приходит и говорит мне: уходи. Никогда прежде не гнал, а теперь гонит. Уходи, нынче ночью полицаи здесь будут, и сама пропадешь, и нас погубишь. И пока я потихоньку пистолет из сенника доставала, две машины на улицу въехали и остановились. Хозяин увидел свет фар на оконном косяке и кричит мне: беги, вон отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! Я выскочила, побежала через огород, через выгон, добежала