Играл на флейте гармонист - Влад Стифин

же вопрос: «Могли ли пионэры нафантазировать от скуки или из-за чего-либо еще?» и не находил однозначного ответа. Все мысли шефа сейчас были там, на объекте:

«Фиксация галлюцинации двумя стиральщиками, похоже, не была случайной, но что дальше? Приостановить эксперимент, на который затрачено столько сил и средств, или продолжить? Сейчас он отвечает за изделие, и от него зависит, что с этой куклой произойдет дальше. Загубить пятилетнюю работу ему нельзя. В конце концов, руководитель проекта дал письменное заключение: «…может работать в экстремальных условиях…». Что ж, первое мыслящее изделие пусть мыслит в лабиринте».

Помощник переступил с ноги на ногу, что означало — времени на принятие решения оставалось все меньше, и от него скоро потребуется либо отпустить помощника, либо…

— Подготовьте и направьте резолюцию. Примерно так: «Продолжить работу с претендентами. Усилить контроль в лабиринте».

Помощник резко кивнул головой и немедля вышел из кабинета.

Тяжелый день подходил к концу. Шеф встал из-за стола, размял занемевшие ноги, прошелся вдоль окон, мельком оглядывая вечерний город. Его город, который он создавал уже несколько десятков лет. Он вспомнил те давние времена, когда его отец, простой гражданин, любил отвечать сынишке на вопрос: «А что будет, если…» — «Поживем — увидим». И вот наступило это время, когда он увидел, что стало с городом за эти годы. Годы борьбы за власть, борьбы с Советом. Годы преобразований, которые, как казалось ему тогда, улучшали все и вся. Теперь он сомневался в этих улучшениях и пионэрском проекте, да и в этом новом изделии. А главное, люди не становились лучше. Глупости и дурости не убавлялось. Иногда ему казалось, что процент дураков и глупых твердо держался примерно на одном уровне. Да и эти оставшиеся умники скрывали свою сущность, стараясь приспособиться под дурачков. Разочарование, которое он мучительно испытывал каждый раз после очередной стычки с Советом, постепенно убивали в нем того энергичного молодого человека, когда-то вступившего, как ему тогда казалось, на путь прогресса.

Он улыбнулся, вспомнив, как предлагал улучшения, а старшие коллеги снисходительно уговаривали его не обрушивать на головы начальства свои новшества, начальство само знает, когда и что ему делать.

«Поживем — увидим», — он часто вспоминал эту тихую мудрость отца. Отец не позволял себе активно вмешиваться в его воспитание. Отец был просто примером. И только потом, уже будучи взрослым, он понял, что это и было настоящее воспитание. Воспитание примером. А сейчас он подумал:

— Чтобы сказал отец, наблюдая за его теперешней деятельностью? Может быть, как и тогда, в детстве, внимательно посмотрев в глаза, произнес: «Поживем — увидим».

Ночной город, раскинувшись на сотни километров, длинными языками разноэтажных строений уходил далеко к горизонту, к лесам и болотам, к далеким пустынным местам, где редко бывали горожане. Где, по слухам, может быть еще сохранились селения каких-то других людей-дисси, о которых ему иногда докладывали наблюдатели. Там, строго на север, лежал Гуру, с которым ему пришлось однажды пообщаться, еще тогда в самом начале проекта. Гуру выглядел старым и немощным. Его история, точнее судьба, была ему известна до мелочей. Гуру уже мало что мог, внушать его отучили давно. Остались только раздумья и способности к чтению чужих мыслей, что и повлияло на Совет при одобрении проекта.

В конце непродолжительной беседы Гуру произнес фразу, которую он очень давно услышал от матери и тогда не мог ее запомнить, пока не прочел древнюю книгу, где эта фраза звучала так: «Мир примите между собою». Сейчас он снова вспомнил эти слова: «Мир примите между собою».

— Гуру не напрасно сказал ее в конце. Что он хотел ему, высокому по статусу человеку, этим сказать? Войны уже давно нет. О каком мире говорил этот немощный человек? Что вытащил он тогда из моего сознания, этот экстрасенс? — размышлял он, всматриваясь туда за горизонт, где, может быть, сейчас изделие запустили в лабиринт.

— Что, у нас нет мира? Вот он — этот мир. Везде этот мир, — он устало отошел от окон и разместился на маленьком диванчике в углу кабинета.

— Мир-то у нас есть, — прошептал он, как будто продолжал ту старую беседу с Гуру. — Вот только между собой у нас что-то не в порядке.

* * *

Зуммер трубки оторвал его от воспоминаний. Тот же дежурный голос ровным тоном произнес несколько раз: «Ваше время истекло». Лучу положил трубку и стал ждать дальнейших событий. Массивная дверь с шипением отошла в сторону. В проеме обозначились два пионэра. Их лица, похожие друг на друга, практически ничего не выражали. Они, не подавая каких-либо знаков, молча застыли в ожидании. Он пожал плечами и вышел в слабо освещенный коридор. Дверь закрылась. Пионэры повернули его вправо и, пройдя все вместе метров сто, остановились у глухой ниши со светящейся надписью у самого потолка: «Начало». Стена ушла в сторону, и ему открылся длинный, почти квадратный в сечении, метра два на два, туннель. Пионэры жестом руки пригласили его пройти дальше, сопроводив словами: «Там Гуру».

— Где это там Гуру? — подумал он и вошел в открывшееся пространство.

Он помнил все правила хождения по лабиринтам и, аккуратно делая пилкой на бетонных стенках отметки, осторожно продвигался по полутемным проемам, ходам и коридорам. Уже через полчаса он заметил какие-то надписи на стенах, стрелки и знаки, видимо, оставленные предыдущими искателями Гуру.

— Вот и первая петля, — сказал он сам себе, когда обнаружил на стене свою же, ранее сделанную, отметку.

У поворота красовалась жирная надпись: «Прямо пойдешь, ничего не найдешь». Снизу под ней мелко, наискосок разместилась вторая: «Налево пойдешь, сюда же придешь». Он остановился передохнуть. Бетонные шершавые стены и низкий потолок создавали при слабом освещении мрачную обстановку подземелья со слабыми перспективами на удачный поиск выхода. Углы поворотов нередко были загажены, и он старался не прижиматься к стенам. Посреди обнаруженных надписей красным цветом ярко проступило слово: «Дурак», а рядом черным цветом кто-то вывел: «Сам дурак». Сырой спертый воздух с неприятными запахами не давал возможности свободно дышать, возникало чувство недостатка кислорода. Температура в туннелях и переходах вроде была нормальной, но пройдя, на его взгляд, около километра, он покрылся потом, и капельки воды неприятно стекали по лицу на шею и далее вниз. Он, останавливаясь, прислушивался к звукам лабиринта. Тишина давила на мозг. Ощущался только собственный стук сердца да шорох о бетонный пол, когда он переступал с ноги на ногу. Иногда ему казалось, что он слышит чье-то дыхание, то где-то недалеко от него, прямо за поворотом, то как эхо раздававшееся из дальнего прохода, и трудно