Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

можно? Портрета — не имею, попрошу сына снять, пришлю.

Романа я не написал, а — пишу. Долго буду писать, год и больше, это будет вещь громоздкая и, кажется, не роман, а хроника, 80-е — 918 г[оды]. Не уверен, что справлюсь. Тема — интересная: люди, которые выдумали себя.

Написал большую повесть «Дело Артамоновых», история трех поколений одной семьи. Говорят — не плохо, но я не знаю. Все, что я пишу, мне определенно не нравится. Повесть посвятил Ромэн Роллану, с которым оживленно переписываюсь и кого уважаю. Превосходная фигура. Недавно в Праге Далмат Лутохин, высланный Соввластью, делал доклад о современной русской литературе и неосторожно похвалил всех вас за мужество, за все, что вами сделано. Доклад превратился в злейший диспут, на Далмата зверски бросились все правоверные эмигранты, все иезуиты, и его до костей изгрызли. Грызут и поднесь во всех газетах. А чешские жандармы уже справляются о его документах, связях и, кажется, вышлют Лутохина за «склонность к большевизму». Склоняться в эту сторону строжайше запрещено. Похвалить что-либо в России — преступление непростительное. С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Б. Зайцев бездарно пишет жития святых. Шмелев — нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет, — пьет. Бунин переписывает «Крейцерову сонату» под титулом «Митина любовь». Алданов — тоже списывает Л. Толстого. О Мереж[ковском] и Гиппиус — не говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это. Ну, ладно. Всё прейдет. Всё. Многое сослужит службу хорошего материала для романиста. И за то — спасибо!

Будьте здоровы, милый друг. Берегите себя. Жаль и очень жаль, что Вам не удалось приехать сюда. Но осенью увидимся? Жму руку.

А. Пешков

3.VI.25.

793

А. П. ЧАПЫГИНУ

9 июля 1925, Сорренто.

Дорогой Алексей Павлович,

получил я 1–2 книги «Былого», 25-й год; вероятно, за подарок этот нужно благодарить Вас. Сердечно благодарю. «Разина» читал с наслаждением, от всей души поздравляю Вас — хорошо пишете, сударь! Очень хорошо. И, как всегда, во всем, — Вы оригинальны, всегда Вы особенный, очень густо и ярко подчеркнутый человек Алексей Чапыгин. Вы и представить не можете, с какой радостью я, влюбленный в литературу всею душой и до конца дней моих, читал «Разина» и восхищался такими словами, картинами истинного художника, как, напр., бритье ядреной головы, да еще с треском, «словно счищая с крупной рыбы чешую». Это — так правильно, четко, ощутимо — хорошо! Сердечно поздравляю.

А где Ваша драма о князе-изгое? Что Вы намерены делать с нею?

Здесь Зоя Лодий и Адрианов; много рассказывали про Вас.

Как Вы живете все-таки? Рассказы из чужих уст не удовлетворяют.

Не собираетесь сюда? Вот бы славно!

Будьте здоровы, дорогой друг, и — напишите! Крепко жму руку.

А. Пешков

9.VII.25.

Sorrento.

794

М. Ф. АНДРЕЕВОЙ

13 июля 1925, Сорренто.

Пишу я тебе редко не по небрежности, не по недостатку интереса к твоей жизни, а по загруженности работой и вследствие все более расширяющейся переписки с Россией, — с молодыми писателями главным образом. Так много пишешь писем, что не хватает времени читать книги, а читать надобно много. Русь наша быстро умнеет и талантливо растет. На-днях в «Правде» опубликована — вполне своевременно — резолюция ЦК «О политике партии в области художественной литературы», — резолюция эта, несомненно, будет иметь огромнейшее воспитательное значение для литераторов и сильно толкнет вперед русское художественное творчество.

Твоя повесть о том, как Выставкина починила испорченную девицу, конечно, интересна и в бытовом «аспекте», но еще более интересна аллегорически. Это — подвиг для подвига, добро для добра, как, говорят, существует «искусство для искусства». (Лично я не совсем уверен, что таковое искусство существует и возможно.) Говоря откровенно — скажу, что в России имелись и есть люди, склонные делать добро бесполезное. Это, конечно, не относится к случаю Выставкиной, ибо для девицы полезно иметь приличное лицо, а для Выставкиной полезно упражняться в самопожертвовании. Но в наши дни подвиги этого размера как-то не волнуют, потому что ныне все лучшие люди наши жертвуют силы свои делу важности неизмеримой, как ты знаешь.

[…]В сентябре я буду дедушкой, — обогнал тебя! Тимоша переносит беременность мужественно. У Кати не было ребенка? Она осталась все такой же добрягой, как была? Не понял — где она? В Лондоне? Как бы оттуда не прогнали нас, — уж очень сердится Чемберлен, к великому удовольствию гг. эмигрантов.

О сих последних не могу ни думать, ни говорить без чувства презрения к ним. Какие жалкие идиоты! Особенно этот Струве, издавна противный мне, еще со времени его «Критических заметок» и «Освобождения». Нужно быть совершенно слепыми для того, чтоб воображать, что мужик пустит их в Россию. Да и что бы они могли делать в ней? Они ничего не умеют, бездарны до ужаса.

Мой «друг» Ходасевич тоже оказался в милюковской газете, пишет там очень плохо, малограмотно и натужно. Упрекает коммунистов за то, что они не создали в России Бельфаста. Ох, как это все надоело!

Вот тебе письмо. А ты говоришь — не пишу! Я, друг мой, романище пишу, и он у меня разъезжается листов на сорок. Беда! Напишу — поеду в Россию. Обязательно!

Ну, до свидания. Будь очень здорова, и всего тебе доброго.

А.

13.VII.25.

795

В. Д. РЯХОВСКОМУ

17 июля 1925, Сорренто.

В. Д. Ряховскому.

Перо у Вас мягкое, сердце — должно быть — тоже хорошее, доброе. Очень приятно отметить, что Вы, видимо, не любите останавливаться на темных сторонах жизни, — чем теперь многие ошеломлены и злоупотребляют, забывая, что «все течет», все видоизменяется не токмо по формам, но и по существу. Да, и по существу, ибо на Руси сейчас и добро и зло — другие, чем, например, здесь. Потому что — люди уже другие.

Заметьте, что одним из наиболее умных приемов борьбы со злом жизни является презрение к нему. Лично я уверен, что если б мы, судьи и свидетели процесса жизни, смотрели на недостатки людей как на болезнь накожную, — люди были бы лучше. Зоологические, звериные инстинкты живут в каждом из нас, но я отрицаю за людями второй четверти ХХ-го столетия право утверждать, что звериное дано нам в плоть и кровь навсегда. Если б это было так, то революции и невозможны были бы, да и не нужны. А ведь в основе революций лежит