Девушка из дома на набережной - Ольга Кентон

И сейчас мало что изменилось. Конечно, не нужно отстаивать немыслимые очереди в погоне за джинсами, не нужно кого-то соблазнять, чтобы сменить малогабаритную квартиру на просторную в центре Москвы. Сейчас вопрос решается просто: были бы деньги. Но по-прежнему многое остаётся недоступным простому народу: достаточно взглянуть на столпотворение у дверей ночных клубов, когда каждый пытается любым способом попасть в оный. А постоянно зарезервированные столики в ресторанах? А V. I. P.-шопинг в ЦУМе? А очереди на два года за сумками и машинами? Как получается, что даже тем, кто, казалось бы, может прийти в любой магазин и скупить всё или зайти в ресторан и заказать любое блюдо, не заглядывая в меню, вход в некоторые места воспрещён?

Вот именно этого Лёва не любил – он ненавидел очереди или ожидания, он ненавидел, когда его кто-то где-то не узнаёт, не принимает, закрывает перед его носом дверь. И чтобы такие инциденты никогда не повторялись, он продолжал использовать своё обаяние, чтобы получать бесконечные «V. I. P.», «GOLD», «PLATINUM» и прочие карты, которые сразу же отличают тебя от простых смертных.

И, окружая себя дорогими вещами, он не вздыхал: «Ах, у меня это наконец-то есть». Он как бы ставил галочку в длинном списке необходимых вещей. Оставшись в одиночестве, Лёва любил прогуливаться по комнатам квартиры или загородного дома и рассматривать картины, висящие на стенах, мебель, выполненную на заказ в Европе, антиквариат, скульптуры, охотничьи трофеи. А его гардеробная комната, уступающая размерами только гостиной, представляла собой хорошо продуманный дизайнером и хозяином салон, в который можно было уместить и модный бутик одежды, и обувной магазин, и салон красоты.

Лёва любил открывать двери своей гардеробной комнаты и мог часами стоять в проходе и любоваться идеальным порядком. Здесь всё было поделено на невидимые зоны. Сначала стеллажи для рубашек, отделения для костюмов, брюк и верхней одежды, потом небольшие ящички для белья, затем обувная зона, где ряды полок были заставлены обувью самых разных оттенков и материалов, затем шла зона аксессуаров и домашней одежды. И в небольшом уголке, рядом с входом в ванную, – массажный стол, рядом антикварная тумба, заставленная всевозможными кремами, масками, скрабами, бальзамами и маслами, а над столиком – картина, изображающая толстую, некрасивую обнаженную женщину, едва прикрывающую свою противную, рыхлую фигуру какой-то полупрозрачной красной тканью.

Когда к Лёве приходила косметолог-массажистка и делала различные процедуры, ему нравилось любоваться этой картиной. Ему казалось, что груди этой женщины такие полные, что, кажется, вот-вот перевалятся за рамку, а толстые ноги и живот выпирали так, что иногда Лёве хотелось вскочить и впиться в них зубами, кусать до крови, отрывая куски. И он ненавидел в этой женщине её лукаво-наивный взгляд, который словно говорил ему: «Да, я вот такая, толстая и некрасивая, но всё равно ты на меня постоянно смотришь и постоянно хочешь меня». Лёва находил в её уродстве что-то отвратительно-приятное. Он чувствовал, как при виде этой женщины его тошнит, становится противно, но не смотреть на неё он не мог.

Он часто спрашивал Тамару, массажистку, что она думает об этой женщине и почему, на её взгляд, он так и не уберёт эту картину, сменив на портрет какой-нибудь модели или актрисы. На что та смеясь отвечала: зачем менять портрет, когда таких живых образцов полно дома? А глядя на такую женщину, он всегда будет думать, как ему повезло, что рядом с ним не такая старая корова, а ухоженная стройная, красивая и молодая девушка.

«Ничего ты не понимаешь, дура, – думал Лёва. – В этой картинной женщине жизни и секса куда больше, чем во всех моих куклах».

После массажной зоны Лёва больше всего любил в своей гардеробной стеллаж с аксессуарами. Он часами мог рассматривать свою коллекцию запонок. Потом переходил к галстукам. Но самой большой его страстью были халаты. Их у Лёвы было множество: персидские, узбекские, турецкие, арабские, шёлковые, атласные, хлопковые и парчовые, расшитые золотыми, серебряными нитями и тесьмой, а также короткие велюровые, самых разных оттенков smoking jackets и японские мужские кимоно. Некоторые из них были винтажные – своеобразный секонд-хенд XIX века, которые Лёва никогда не надевал из-за брезгливости к ношенным кем-либо вещам, но всегда выставлял на видное место.

При виде этих старинных халатов у него возникало чувство, как при рассматривании той женщины на картине: надеть их было противно, но вот любоваться – настоящее наслаждение.

На втором месте среди пристрастий Лёвушки были шарфы. Как и халатов, их было великое множество, на все сезоны и случаи жизни: лёгкие шёлковые и хлопковые летние; тяжёлые шерстяные на зиму, которые он любил иногда многократно наматывать на свою толстую шею или небрежно обернуть один раз, словно шею обвивал удав, а хвост его стелился по телу; а также меховые, разноцветные и однотонные, с копиями рисунков известных живописцев, из настоящего китайского шёлка. Всё это он коллекционировал по миру, отыскивая на блошиных рынках и в дорогих бутиках Лондона и Парижа, заказывая специально у известных мастеров и дизайнеров. Лёва мог часами слоняться по городу, как заблудившийся турист, чтобы отыскать желанный цвет шарфа, халата или запонки непременно с аметистом или редкими красными бриллиантами. Это было его хобби, его страстью, его фетишизмом.

Именно такое же место Штейн отводил женщинам. Но они в силу одушевлённости не хотели умещаться в его коллекцию. Женщины требовали, любили, выражали эмоции, плакали, кричали, ненавидели, не желая быть положенными на полку, откуда их достают по мере надобности. Такая нашлась только одна – Марфа, но к ней Штейн быстро потерял интерес. И именно её задвинул подальше, откуда она не смогла выбраться, довольствуясь жалким существованием, где с годами покрылась пылью, да так, что её невозможно было разглядеть. Она превратилась в безликое серое существо, которое всегда рядом.

Другие же уходили, сменяясь новыми образцами. Некоторым из них требовались хорошая огранка и вложение капитала, что Штейн делал легко, ожидая при этом солидных дивидендов в виде регулярного ежедневного секса, ласк, восхищения и абсолютного согласия со всем, что он делает.

Но вот уже вторая женщина в его жизни не только не хотела соглашаться со всем перечисленным, а пыталась сбежать, оставив его ни с чем, – соответственно, унизить его. Именно это и бесило Штейна в поведении Юли. Ему это представлялось, как если бы один из его халатов не просто пропал или был украден, а самовольно решил уйти к другому хозяину. Как будто халат сообщил, что у нового хозяина ему будет лучше. Что может быть лучше, Штейн не понимал. Но одно он знал точно: когда девушки начинают так себя вести, их нужно наказывать.

Лёва вошёл в квартиру, перекатывая искусанную сигару из одного уголка рта в другой, бросил ключи на тумбочку и подошёл к Юле. Сжав её в объятиях, он жадно, почти до крови кусая ей губы, стал её целовать. Его рука опустилась и стиснула её зад так сильно, что Юля вскрикнула от боли. Потом он так же быстро дотронулся до Юлиного живота, нащупал трусы. Он с силой потянул ткань. Юля не произносила ни слова, чувствуя, что должна покориться. Другой рукой Штейн крепко ухватил Юлю за волосы. Неожиданно в его голове всплыл образ толстой женщины на картине. И ему захотелось сделать с Юлей то, что он всегда мечтал сделать с картинной толстухой. Лёва начал целовать Юлю, кусая, оставляя следы своих зубов на тонкой коже, и тянул её за волосы, словно хотел вырвать.