Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Много насмешек вызывала также бедность поэтов, и поэтам надоело жить в нищете, пусть даже весьма поэтической. Они принялись работать для денег, иначе говоря, принялись писать прозу, приводя в оправдание чудовищный аргумент: «Как быть? Стихи не продаются!» Тогда на смену поэмам пришли романы, а поэты стали красоваться в салонах вместо того, чтобы затворяться на чердаках, и почивать на диванах вместо того, чтоб грезить на соломе.

Актеров упрекали в том, что они разговаривают и ходят по-особенному, иначе говоря, в том, что они четко произносят слова и не горбятся при ходьбе, одним словом, имеют вид актеров. Тогда актеры решили заняться политикой и сельским хозяйством; самые хитроумные стали даже притворяться, что не учат ролей, — лишь бы не казаться актерами вне сцены.

Мы могли бы еще долго перечислять профессии, испорченные и даже почти погубленные несправедливыми упреками; однако эта тема чересчур обширна и завела бы нас чересчур далеко. Мы сделаем под конец лишь одно замечание, кажущееся нам довольно забавным: эмансипация врача совершается параллельно с капитуляцией цирюльника!.. Странная вещь… Следите за этими непостижимыми преображениями. Врач превращается в светского человека… цирюльник превращается в парикмахера. — Врач сияет… цирюльник-парикмахер мрачнеет. — Врач беседует, болтает… цирюльник-парикмахер теряет дар речи. Врач в курсе всех происшествий, у него всегда в запасе два десятка свежих новостей; цирюльник-парикмахер не знает больше ничего, потому что ничего не хочет знать. Его ведь тоже засыпали упреками. Водевилисты высмеивали его веселость, упрекали его в остроумничанье, называли забавным болтуном, и он тоже счел себя обязанным исправиться[472]. Веселиться, исполняя дело столь ответственное, — как можно?! Парикмахер ощутил все неприличие, всю неуместность своей болтовни, он наконец подошел к делу серьезно. С гребнем не шутят! Парикмахер в наши дни — единственный серьезный человек в государстве; политики нынче легкомысленны, законники игривы, деловые люди опрометчивы, литераторы рассеянны, но парикмахеры! Парикмахеры совсем другое дело! они скромны и полны достоинства, вид их важен и торжествен. Они держатся, как секретари посольства (из чего не следует, что секретари посольства держатся, как парикмахеры), они ходят на цыпочках, роняют односложные слова — из боязни прослыть болтунами; в покоях дамы, которую причесывают, царит мертвая тишина, ибо она не осмеливается сказать своему парикмахеру: «Это уже не в моде, лучше сделать по-другому». Она робеет перед лицом особы столь почтенной; да и как не робеть при виде господина с такими прекрасными манерами: рядом с ним светская дама чувствует себя принужденно и не постигает, как дерзнула злоупотребить его любезностью и попросила заплести косу или накрутить волосы на папильотки, — ведь эти вульгарные занятия его недостойны. Тут-то и начинаешь сожалеть о наивном парикмахере былых времен: с этим добрым малым вы могли обращаться без церемоний; к нему вы могли выйти на час позже без всякого стеснения. А поскольку никто не любит стеснять себя даже ради хорошей прически, мы видим вокруг множество тюрбанов и чепцов: женщины идут на все, лишь бы пореже прибегать к услугам парикмахера — этого важного господина, которого надобно принимать с превеликим почетом.

Итак, в наши дни каждый стыдится своего ремесла и, занимаясь им, думает только об одном: как бы сделать вид, что он им не занимается… меж тем никто никогда не выполняет хорошо то дело, которого стыдится. Как преуспеть в искусстве, от которого ты отрекаешься? как приобрести талант, который не любишь и которым не гордишься? Если гений есть навязчивая идея, талант есть страстный труд. Не бывает превосходства без мономании, а мономании — без явного преувеличения. Художник, который будет художником только в своей мастерской, останется посредственностью. Чтобы превосходно овладеть какой-то областью искусства, нужно быть ею одержимым; чтобы добиться блестящих результатов в какой-то профессии, нужно ее уважать и лелеять, нужно предаться ей целиком. Если профессия эта имеет мелкие недостатки и смешные стороны, нужно отважно выставлять их напоказ; нужно принимать их как неизбежное следствие тех достоинств, какие потребны для этой же профессии. Актер должен быть актером; он должен ходить изящно, а не так, как вы, и произносить слова с необычайной четкостью; ибо, если он будет говорить как все, его не услышат со сцены. Нотариус должен иметь вид нотариуса, чтобы его спокойные простые манеры внушали клиенту доверие. Никто ведь не станет доверять свои секреты и диктовать завещание красавцу-денди, не так ли? Банкир, напротив, должен хвастать богатством; его опасной и яркой профессии пристали блеск роскоши и соблазны тщеславия; таким образом он завязывает новые связи и приманивает невежественных светских клиентов, которые жаждут быть ослепленными позолотой; кредитор нуждается в почтении, а неизбывного почтения, полагают иные глупцы, достойна только роскошь. Адвокат должен быть адвокатом, как бы нас ни убеждали в обратном; речь его красна потому, что изворотлив ум; именно потому, что у него нет окончательного мнения ни о чем, он всегда готов блестяще рассуждать обо всем. Повторяем, нужно быть самим собой и этого не стыдиться; нужно отважно носить на себе печать своей профессии и не краснеть за ее недостатки, ибо мнимые эти недостатки суть самые настоящие достоинства.

6 июня 1840 г.

Incendio di Babilonia[473]

[…] На этой неделе мы слышали прелестную, чарующую, восхитительную оперу; слова ее обворожительны, они блистают умом и веселостью; музыка под стать словам; все зрители пришли в восторг, все рукоплескали с воодушевлением, хохотали с наслаждением; все арии были прелестны; одни, плавные и мелодичные, были достойны Россини; другие нежной печалью напоминали любовные жалобы Беллини; третьи звучали грозно, четвертые насмешливо; все итальянские стили были воспроизведены удивительно удачно, ибо подражания были оригинальны, — полная противоположность творениям наших современных авторов, у которых вся оригинальность сводится к подражанию. Успех был так велик, что публика потребовала повторить представление, однако авторы — невинные овечки! — проявили неколебимую скромность: они назвали свое сочинение робким опытом, ни к чему не обязывающей шуткой, которой они не желают сообщать ни малейшей публичности, и прибавили еще много фраз, в которых было много самоуничижения, но мало смысла. Мы сказали им в ответ: позвольте нам и нашим друзьям послушать вашу оперу еще раз — и мы не скажем о ней ни слова. Не хотите? — что ж! В таком случае мы разберем ее так же подробно и беспристрастно, как если бы она была представлена на королевском театре. Скажите еще спасибо, что покамест мы не назовем ваших имен. Но если по прошествии трех дней вы откажетесь снова, мы поведем себя так же безжалостно, как и вы, мы торжественно объявим ваши имена, профессии и адреса, которые так трудно узнать и которые вы тщетно надеетесь скрыть. Мы назовем поименно ваших исполнителей: финансистов, боящихся, что клиенты выяснят, как тонок их слух; чиновников, трепещущих при мысли, что начальник департамента узнает, как прекрасен их голос; юных дев, опасающихся, что свет осудит их за ангельское пение; осмотрительных судей, страшащихся утратить репутацию людей степенных, если станет слишком очевидно, что они поют, как соловьи, — всех этих робких созданий, которые скрывают свой талант, словно преступление или благодеяние; мы назовем их имена все до единого. Советуем им как следует обдумать наше предупреждение… Мы ждем ответа.