Версия Барни - Мордекай Рихлер

— Мой отец так и так не захочет меня больше видеть. Он в прошлом году был активистом кампании Никсона.

— Что вы здесь будете делать?

— Надеюсь закончить в Торонто аспирантуру и преподавать.

— Вы учились в Колумбийском?

— Нет, в Принстоне.

— Хочу, чтобы вы знали: если бы мне было столько лет, сколько вам, и я был бы американцем, я бы тоже пошел с теми хиппи, что подстриглись и рванули агитировать за «Джина» Маккарти[320]— «В приличном виде — за приличную страну». Думаю, Джеймс Болдуин был прав, когда назвал ваше отечество «Четвертым рейхом». Хотя одно обстоятельство в истории с тем, как студенты захватили Колумбийский университет, меня беспокоит. Где-то я вычитал, что один студент нагадил в верхний ящик стола декана. Не думайте, что я совсем тупой. Я понимаю, это была антифашистская акция. Однако все равно, знаете ли…

— Туда нагнали столько козл… в смысле полицейских — и в форме, и в штатском… И этих студентов страшно избили. Больше ста человек попали в больницу.

Мистер Мэри Поппинс быстро поладил с нашими детьми, обучал их гоише-трюкам вроде завязывания разных морских узлов, учил, как заманить белку, чтобы она ела орешки у тебя с ладони, как заставить завестись намокший лодочный мотор, который я крыл матом и дергал за шнур, пока он не оторвется и не останется у меня в руках. Как-то под вечер, стряхнув дремоту, я спустился вниз налить себе стаканчик и, может быть, побеситься с Майком и Савлом (Кейт тогда еще не родилась), и тут вдруг снова оказалось, что их нигде не видно.

— Блэр повел их собирать землянику, — сообщила Мириам.

— Зачем же ты позволила ему куда-то уводить детей с наших глаз? Вдруг он педофил!

— Барни, ты зачем намекал Блэру, что я подумала, будто он голубой?

— Напротив. Я заверил его, что ты ничего такого не думала. Это он передергивает.

— Да ты, случаем, не ревнуешь?

— К этому липучему комуняшке? Конечно нет. Кроме того, я ведь верю тебе безоговорочно.

— Тогда я бы на твоем месте перестала к нему цепляться. Он гораздо умнее, чем ты думаешь, просто слишком вежлив, чтобы поставить тебя на место.

— У меня такое чувство, будто у меня враг в доме.

— Это потому, что он старается быть полезным?

— Слишком старается.

Блэр отравлял собой всю мою Ясную Поляну. Все десять акров берега. После сумасшедшей Клары, после всего того дерьма, которого я нахлебался со Второй Мадам Панофски, а затем суда и позора, да при том, что я еще и телевизионный бизнес свой ненавидел всеми фибрами души, хоть он и приносил большие баксы, Мириам была мне как долгожданный выигрыш в лотерее жизни. Она была моим спасением. Особым призом самоотверженному игроку. Представьте, если сможете, что «Красные носки» из Бостона вдруг выиграли первенство мира или что Даниэле Стил за ее пошлейшие любовные романчики дали Нобелевскую премию, и вы получите кое-какое представление о том, что я почувствовал, когда Мириам, вопреки всему, согласилась выйти за меня замуж. Однако мое вознесение омрачалось страхом. Боги на Олимпе наверняка записали мой номер, чтобы обрушить на меня какую-нибудь адекватную кару:

«А, там у нас еще Панофски. Давай, как полетит рейсом "Эйр Канада", устроим крушение».

«Хммм, старо».

«Тогда, может быть, рак яичек? Чик-чик — и яйца долой».

Прежде я по нескольку лет кряду уклонялся от визита к Морти Гершковичу, а тут так и забегал к нему на осмотр, а то вдруг меня застигнет врасплох какая-нибудь патология легких! Стремясь умилостивить мстительного Иегову, я стал жертвовать крупные суммы на благотворительность и еле сдерживался, чтобы не подкидывать к сердитым небесам расходные ордера, едва над нашим домом бабахнет гром и засверкают молнии. Начал тайно поститься на Йом Кипур[321]. Ждал, что дети родятся глухонемыми, без рук, с синдромом Дауна, а когда этого не произошло, мои предчувствия стали еще мрачнее. Что-то для меня заготовлено точно — гадостное и страшное. Я это знал. К этому готовился. Втайне от Мириам я спрятал пять тысяч долларов наличными в запирающийся ящик стола. Этими деньгами предполагалось откупиться от обезумевших наркоманов-грабителей, которые могут вломиться в наш домик в любую ночь.

Как только занятия в школе кончались, я перевозил Мириам с детьми в Лаврентийские горы, в наш коттедж на озере, и приезжал туда, во-первых, на выходные, а во-вторых, ночевал там со вторника на среду. Как бы поздно я ни выезжал из города вечером в пятницу или четверг, я знал, что все огни во дворе к моему приезду будут зажжены. Мириам с сонным Савлом на руках будет ждать на веранде, у ее ног будет возиться с конструктором «лего» Майк. И все бегом устремятся ко мне, едва я открою дверцу машины — Мириам, чтобы я ее обнял, а дети, чтобы повизжать, когда я буду подбрасывать их в воздух, делая вид, что еле-еле успеваю поймать.

Когда я ночевал на даче, утром Мириам имела возможность до завтрака прыгнуть в озеро и сплавать на другой берег залива. Я в это время сидел на балконе с детишками, попивал черный кофе, любуясь ее стильным кролем, а потом смотрел, как она плывет обратно ко мне, возвращаясь домой. Я встречал ее на берегу с полотенцем, насухо вытирал, задерживаясь на тех местах, куда допущен только Барни Панофски, эсквайр. А теперь появился этот Блэр, еще более тренированный пловец, и плавает с нею вместе. Оказавшись на дальнем берегу, он вскарабкивается на вершину высоченной, нависающей над озером скалы и ныряет с нее, причем не плюхается животом, à la Панофски, а входит в воду почти без брызг.

В среду вечером меня срочно истребовал звонком Серж Лакруа, этот aficionado[322], кинолюбитель-самоучка, которого я сделал режиссером одной из серий «Макайвера из Конной полиции Канады». В представлении Сержа искусство кино сводится к внезапным переходам камеры от голого по пояс главного героя, опускающегося на шкуру белого медведя со своей дамой сердца… к толстенному отбойному молотку — как он долбит бетон… или, упаси господи, к пистолету бензоколонки, извергающему тугую струю в бак автомашины. Я не мог смотреть отснятый им материал без хохота, но все равно его звонок означал, что я должен буду провести четверг в городе.

Когда я затеял этот правдивый рассказ о моей никчемно растраченной жизни, я дал зарок описывать даже и те вещи, вспоминать о которых мне до сих пор, спустя многие годы, все еще стыдно, так что получайте. В общем, решил я расставить сети для уловления моей вроде бы верной, но, может быть, заблудшей жены и ее неотразимого эсэсовца-воздыхателя. В среду вечером я объявил, что беру детей с собой в Монреаль, уверив засомневавшуюся Мириам, что они не только не будут мне обузой, но и получат массу удовольствия, околачиваясь возле меня на съемочной площадке. Затем, ранним утром в четверг, пока Мириам с этим Блэром Хоппером-Гауптманом (ведь явно родственник всех военных преступников сразу!) предавались утреннему купанию, я схватил с полки весьма чувствительные кухонные весы Мириам, взбежал наверх, из шкафчика в нашей ванной выудил ее тюбик вагинального крема, поставил на весы и записал его точный вес. По-прежнему разыгрывая из себя Джеймса Бонда, выдернул у себя из головы волосок и положил его на коробку с противозачаточными колпачками. Когда все, сидя за столом внизу, завтракали, я запел: