Дипломатия - Генри Киссинджер

Стоило только подписать этот пакт, как сомнения охватили государственных деятелей в разных странах мира. Франция оговорила свое изначальное предложение, включив положение, легализующее войны, носящие характер самообороны, и войны во исполнение обязательств, вытекающих из Устава Лиги и локарнских гарантий, а также от всех союзных обязательств Франции. Вопрос, таким образом, вернулся к исходной точке, так как исключения вбирали в себя все практически возможные ситуации. Затем уже Великобритания стала настаивать на свободе действий в деле защиты империи. Оговорки Америки носили самый всеобъемлющий характер: сюда вошла доктрина Монро, право на самооборону и оговорка о праве каждой нации самостоятельно определять критерии самозащиты. Сохранив все возможные лазейки, Соединенные Штаты отказались также от участия в любых действиях по принуждению.

Давая свидетельские показания перед сенатским комитетом по иностранным делам несколько месяцев спустя, Келлог выдвинул невероятнейшую теорию о том, что Соединенные Штаты не несут никаких обязательств согласно этому пакту с целью оказания помощи жертвам агрессии, поскольку такая агрессия показала бы, что пакт уже аннулирован. «Предположим, что какая-либо другая страна нарушает этот договор; почему мы должны проявлять интерес к нему?» — спросил сенатор Уолш от штата Монтана. «Для этого нет ни малейшей причины», — ответил государственный секретарь[379].

Келлог свел договор к тавтологии: Парижский пакт сохраняет мир до тех пор, пока мир сохраняется. Война была запрещена при всех обстоятельствах, кроме тех, которые можно было предвидеть. Неудивительно, что Д. В. Броган так высказался по поводу пакта Бриана́—Келлога: «Соединенные Штаты, покончившие при помощи восемнадцатой поправки к Конституции со злом выпивки, призвали мир покончить с войной при помощи клятвенного зарока. Мир, не рискуя ни поверить в это, ни усомниться в этом, повиновался»[380].

В данном случае первоначальная идея Бриана была превращена давними союзниками в средство давления на Францию. С этого времени широко утверждалось, что в связи с объявлением войны вне закона Франция обязана ускорить собственное разоружение. Для демонстрации символа наступления эры доброй воли союзные державы прекратили оккупацию Рейнской области в 1928 году, за пять лет до срока.

Одновременно Остин Чемберлен довел до всеобщего сведения, что, с точки зрения Великобритании, польская граница с Германией может, а по существу, должна быть скорректирована, если только Германия проявит к этому делу цивилизованный подход:

«Если она [Германия] вступит в Лигу и станет играть там свою роль в духе дружбы и примирения, то я лично верю, что в течение разумного количества лет она достигнет такого положения, когда ее торгово-экономическая поддержка окажется настолько необходимой, а политическая дружба настолько желанной для Польши, что она, не обращаясь к механизму Лиги, сможет в дружественном порядке договориться обо всем напрямую с поляками. …И если немецкая общественность и пресса перестанут слишком много говорить о восточных границах, то они смогут гораздо быстрее добиться какого-то решения»[381].

Штреземан весьма умело воспользовался вступлением Германии в Лигу Наций, повысив, с одной стороны, свои возможности в отношении Советского Союза, а с другой стороны, усилив германское давление на Францию в целях достижения паритета в области вооружений. К примеру, Штреземан запросил и получил разрешение в порядке исключения на участие Германии в миротворческих мероприятиях, предусмотренных Уставом Лиги Наций (статья 16), на том основании, что разоруженная Германия не может себе позволить риска применения к ней санкций. Затем, вполне в стиле Бисмарка, Штреземан уведомил Москву, что просьба о предоставлении подобного исключительного разрешения была дана благодаря нежеланию Германии присоединяться к каким бы то ни было антисоветским коалициям.

Москва поняла намек с полуслова. Не прошло и года с момента подписания Локарнского пакта, как в апреле 1926 года в Берлине был подписан договор о нейтралитете между Советским Союзом и Германией. Каждая из сторон согласилась оставаться нейтральной в случае нападения на другую сторону; каждая сторона согласилась не присоединяться ни к какому политическому объединению или экономическому бойкоту, направленному против другой стороны, — предположительно, независимо от мотивов. На деле это означало, что эти две страны в отношениях друг с другом выводили себя из системы применения коллективной безопасности в отношении друг друга. А Германия уже исключила себя из системы санкций против кого бы то ни было. Берлин и Москва были едины в своем враждебном отношении к Польше, и германский канцлер Вирт так заявлял своему послу в Москве Ульриху фон Брокдорф-Ранцау: «Одно скажу Вам откровенно: Польша должна быть ликвидирована. …Я не заключаю никаких договоров, которые могли бы усилить Польшу»[382].

Тем не менее французские государственные деятели, особенно Бриан, сделали вывод, что «политика выполнения» обязательств по договору остается для Франции единственным реалистическим вариантом. Если оправдаются худшие опасения Франции, и Германия вернется к воинственной политике, надежда со временем обрести британскую поддержку и сохранить добрую волю со стороны Америки, несомненно, будет поставлена под угрозу, если Францию можно будет упрекнуть в срыве политики примирения.

Постепенно европейский центр тяжести перемещался в Берлин. Поразительно, но, по крайней мере, в ретроспективе, положение Штреземана внутри страны все это время трещало по швам. Преобладание националистического подхода просматривалось в отношении к плану Юнга, который был предложен союзниками по истечении в 1929 году пятилетнего срока действия плана Дауэса. По плану Юнга германские репарации в очередной раз уменьшались, и устанавливалась конечная, пусть даже весьма отдаленная, дата их выплат. В 1924 году план Дауэса был принят при поддержке германских консерваторов; в 1929 году план Юнга, предлагавший более выгодные условия, подвергся яростным атакам со стороны германских консервативных кругов, поддержанных поднимающейся нацистской партией и коммунистами. Он был окончательно принят рейхстагом с перевесом всего в 20 голосов.

В течение нескольких лет выражение, подразумевающее «дух Локарно» означало надежды на добрую волю среди бывших противников по Первой мировой войне. Но в немецком языке слово «дух» означает также «злой дух», так что к концу десятилетия стало модным в националистических кругах делать заявления по поводу «злого духа Локарно». Столь циничное отношение к центральному элементу версальского международного порядка существовало даже в мирные дни экономического восстановления Германии, пока депрессия не повлекла за собой необратимую радикализацию германской политики.