Раненый город - Иван Днестрянский

Прикидываю в уме: полтора литра коньяка на семь рыл — ситуация вроде контролируемая. Кроме того, в качестве последнего маневра можно пригласить Сержа и Жоржа. Даже те, кто будет этим откровенно недоволен, не рискнут возражать против угощения боевых друзей. А картошки и хлеба уже нет.

— Хлопцы, берите коньяк, орехи, мед — и айда в зал! — командую я.

Гремят табуреты. Дождавшись, пока все повернутся спиной и вытянутся гуськом по коридору, Тятя наклоняется ко мне.

— Слыхал, ты без камуфляжа остался? — дыша в ухо, тихо спрашивает он. — Мою щеку щекочут поредевшие Тятины кудри. В молодости он, видать, парень был хоть куда!

— Да, Тятя, конфуз вышел…

— Ну так можешь оставить себе этот, что я дал. Племяшу подарок готовил, а он отказывается. Говорит, этого добра у них навалом…

Благодарю его, и для усиления чувств хлопаю по плечу. Ну вот, решилась проблема. Не то пришлось бы рядиться в не по размеру тряпье. Ходить как пугало и оправдываться… Известно, нет хуже командира без причины одетого так, словно его бешеные румыны за штаны и подол рвали. В несколько минут рокировка завершена, и воинство располагается в зале на кушетках и мягких креслах.

Брошенная хозяевами трехкомнатная квартира, в которой мы обитаем, неплохо обставлена, и, несмотря на визит молдавских волонтеров или других грабителей, которые унесли из нее бытовую технику, продолжает иметь зажиточный вид. Хорошая мебель, ковры. Объемистый книжный шкаф, а в нем хорошо подобранная библиотека, кое-что из которой с наступлением относительного затишья мне удалось полистать. И, что ценно для нас, — в стенных шкафах коридора и в мебельной стенке в зале полным-полно чайных сервизов и разной другой посуды. Мы ее не моем, а швыряем после использования в те же шкафы, откуда берем. Воды-то не хватает. Но главное, что определило ценность квартиры для постоя, — это наличие в кладовой двух ящиков свиной тушенки, мешка лущеных орехов, литров двадцати искусственного меда да изрядного количества круп. Продукты, как и книги, мародеров не заинтересовали. С конца марта вокруг Бендер было неспокойно, и хозяева, видимо, запасались, чем могли. Тушенка оказалась жирная, приелась быстро, но все равно для нас это было богатство, позволяющее относительно сыто существовать уже неделю.

В трех подъездах дома жильцов ни души, и только в дальнем, четвертом, пара почти не ходячих стариков-пенсионеров и с ними симпатичный мальчонка трех лет — Антошка, судя по всему, круглый сирота. Бежать от войны им было не под силу и некуда. Они тоже у нас на довольствии. Обычное дело. Точно так же, как мы, соседний отряд помогает одинокой бабке с неходячим сыном-инвалидом… По мере удаления от линии соприкосновения сторон оставшихся в своих домах и квартирах жителей становится все больше. В самом центре города люди на улицах не редкость. В последнее время возобновилась торговля на рынке. Но это в одном-двух километрах от передовой. А в нашем квартале, который три недели подпрыгивал от грохота, пока румынва в двухстах метрах отсюда рвалась в центр и непрерывно колошматила по нам, нервы у самых твердых людей не выдержали, и остались только самые безнадежные. Вспомнив о них, спрашиваю Тятю:

— Ты продукты мальцу и старикам оставил?

— А как же! Будь покоен, Федя еще с утра отнес!

Вот, значит, откуда несли Кацапа черти, когда он мне соболезновать попер!

Шторы на окне в зале плотно задернуты, потому что оно выходит на сторону, опасную в плане обстрела, хотя и здесь стекла еще целы. В соседней комнате из разбитого окна на землю у нас оборудован настил, по которому можно быстро покинуть квартиру при шухере. Через это угловое окно, разбившееся при падении мины у торца дома, в квартиру сначала влезли Кацап с Гуменярой, а потом привели остальных, убедительно расписав ее удобства и фаршировку.

Нас не интересуют сохранившиеся предметы роскоши и быта. Нам просто надо где-то отдыхать и что-то есть. Это не первая наша квартира. Из двух других, выев все, что там было, мы ушли, заколотив за собой крест-накрест двери. Обычная практика в Бендерах. Отделение Сержа и Жоржа обитает в такой же до нас вскрытой и обворованной квартире этажом выше. Ее богатство составляли подсолнечное масло и мука, уже закончившаяся по причине неограниченного выпекания лепешек и пирожков собственной конструкции. Хороши же они были с нашим медом!

Мы возлежим на мягких, еще даже не очень грязных кушетках и креслах, попиваем коньяк и ведем светские беседы. Общего разговора уже нет. Темы разные, но все они так или иначе вертятся вокруг войны, перемежаясь ностальгическими пассажами. Есть у нас любители поговорить и о женщинах — не особо душевно, но весьма сочно. Но доказать свои истории делом у донжуанов пока не выходит. Квартал пуст, и после того как батя с Горбатовым навели дисциплину, отлучиться из него непросто. Конечно, к нам приходят жены и девушки ополченцев, но это святое…

Дунаев мостится возле меня, вопросами пытать будет.

— Может, правда мир заключат?

— Может. Мули что-то последние дни квелые.

Остальные охотно подхватывают:

— Да, б! Даже спустили нам пару номеров, за которые раньше устали бы отхаркиваться!

— Лейтенант, тебе взводный что говорил? Правда ли, что последний раз два десятка румын ухлопали?

— Правда. И еще больше раненых. Ещё сказал, что старлея, командира ОПОНа, тоже ранило.

— Ого! Дали им просраться!

Про себя в который раз думаю: по результатам неожиданно крупный бой вышел. В обычных стычках потери сторон исчисляются единицами. А все потому, что фактически три связанных между собой столкновения, одно за другим, произошло. И все три мули проиграли. Первое случайно, второе — по дурости, а третье, с беготней через пристрелянные нами улицы и парк, вообще с их стороны было самоубийством. По раскладу не было нам счастья, да ночная неразбериха помогла. И тут же возвращается боль за своих потерянных друзей.

— Опоновцы из шестерки там что, тоже приложились?

— Нет, просто досталось на орехи. Полез доставать раненых из-под обстрела. Потом едва самого достали.

— Порядочным людям часто не везет!

— С их порядочностью им всем одна дорога! Проводим их туда с песней!

Семзенис, размахивая рюмкой, начинает гнусным голосом петь:

Пьятнадцать молдаван на сундук мьертвеца,

йо-хо-хо и бутылка водки,

Пей, и румыны им помогут тебья довести до конца,

йо-хо-хо и бутылка водки!

Еще и акцент у этого песенника спьяну появился! В ушах свербит. Непроизвольно оглядываюсь в коридор, где на двери в уборную висит листок с грозной надписью «Не срать!!! Командир убьет!» и криво намалеванным под ней черепом со скрещенными костями. Прямо-таки «Веселый Роджер».

Ниже листка дверь тоже исписана. Ровными, почти каллиграфическими штрихами фломастера на ней наведено: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о засоренном клозете». И подпись: «Почти Шекспир». А еще ниже решительные вензеля грозят: «Все засранцы и писатели, портящие чужую собственность, будут расстреляны по моему приказу. П. М.» У самого пола последний, корявый «ответ Чемберлену»: «Сам писал — сам и стреляйся!!!» Чистая булгаковщина.