Из смерти в жизнь…. Главная награда - Сергей Галицкий

Дальше я набираю высоту четыре с половиной тысячи метров. Теперь моя главная задача — подобрать лётчика, если кого-то вдруг собьют. А самолёты становятся в круг и по очереди вываливаются из этого круга для работы по дувалу. После того, как они закончили, я захожу снова и фотографирую результаты удара.

Где-то через год после того, как мы прибыли в Афган, меня назначили командиром звена. Все лётчики у меня в звене были старше и по возрасту, и по опыту. Но они сказали: «Ты училище с золотой медалью закончил, хочешь поступать в Академию… Поэтому пусть ставят тебя». Но тут почти сразу же возникла ситуация, из которой я едва-едва вышел живым.

Когда я отправился в Афганистан, то, как и подавляющее большинство своих товарищей, в Бога не верил. Мама в детстве крестила меня втайне от отца. Он у меня никогда не был рьяным коммунистом, но атеистом был всегда. Он и сейчас атеист. Маму частенько ругал, когда она куличи пекла и яйца красила на Пасху. И нас с братом за это дело гонял. Но когда я уезжал в Афган, его мама, Дарья Ивановна, дала мне маленькую иконку Николая Угодника и сказала: «Когда тебе будет тяжело, он тебе поможет. Ты его попроси — Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». А я и понятия не имел, что есть какой-то Николай Угодник. Ведь, как и папа, я тоже был коммунистом. Я ей: «Бабуля, да ты что?.. Я ведь секретарь партийного бюро, практически представитель ЦК КПСС в нашей эскадрилье! А если у меня эту икону там увидят?». Она: «Ничего, Вова, пригодится. Зашей её куда-нибудь в воротничок». Я и зашил иконку в воротник комбинезона, как она просила.

Очень долго я не вспоминал об этой иконке. Однажды, почти сразу после моего назначения командиром звена, нам ставят задачу на высадку десанта из тридцати шести бойцов на площадку Бану. Звено у меня было усиленное, из шести вертолётов.

Очень важно было правильно вертолёты распределить. Все в эскадрилье были в курсе, какие вертолёты сильные, а какие — слабые. Они только с виду все одинаковые. На самом деле какой-то вертолёт более старый, у какого-то двигатели послабее. Я говорю: «Я иду на вертолёте…». И все ждут, что я скажу: возьму себе самый сильный или самый слабый. Я знал, что если я возьму самый сильный, ребята скажут: «Ну ты, командир, обнаглел!.. У тебя же первая обязанность — забота о подчинённых!». И я, чтобы показать эту заботу, говорю: «Беру себе шестнадцатый борт». Это был самый слабый вертолёт. Все оценили мой поступок: «Молодец!». Говорю: «Десантников делим поровну, по шесть человек на каждый борт». Вообще МИ-8 может взять двадцать четыре десантника. Но высадка производилась на высоте две тысячи пятьсот метров. И мы подсчитали, что на этой высоте при такой температуре воздуха мы сможем взять на борт только по шесть бойцов.

Десантники загрузились, мы вырулили на полосу. И тут один борт у нас отказывает. Лётчик мне: «Я заруливаю». Отвечаю: «Заруливай». Он заруливает на стоянку. А у меня в вертолёте сидит командир роты, старший этого десанта. Я ему: «У нас один борт выпал, летим без шести бойцов». Он мне: «Командир, да ты что?.. Ты меня без ножа режешь! У меня же каждый номер расписан. Мы-то думали, что вы высадите семьдесят человек, а нас и так всего тридцать шесть! Распредели этих шестерых по оставшимся бортам». Я: «Да мы не потянем!..». Он: «Нет, без этих шести я не могу, вообще не полечу».

Я ставлю своим задачу взять ещё по одному бойцу. Вертолётов пять, десантников шесть. Один остаётся. Я-то знаю, у кого самый мощный борт. Говорю ему: «Четыреста сорок первый, шестого возьми себе». Но вслух про то, что у кого-то самый сильный борт, у нас не принято было говорить. Он отвечает: «Командир, это что? Такая вот забота о подчинённых? Ты командир, ты и бери себе лишнего». Я: «Хорошо, отправляй его ко мне». И получилось, что у всех по семь человек, а у меня на самом слабом вертолёте — восемь. Мы пошли на высадку десанта.

Подходим к вершине горы, там маленькое плато. «Духи» поняли, что мы собираемся высаживать десант, и начали по нам работать. Я захожу первый, подгашиваю скорость и… вертолёт начинает проваливаться, не тянет. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и ухожу на повторный круг. Говорю: «У меня не тянет. Заходите, высаживайте». Все четверо зашли и сели с первого раза. Я делаю повторный заход — опять не тянет, ещё один заход — всё равно не тянет… А у нас такой порядок: мы все вместе пришли, все вместе должны уйти. Не может быть, чтобы они ушли, а я один остался. А тут ещё идёт активное противодействие с земли, «духи» бьют. Мои мне говорят: «Четыреста тридцать девятый, ну когда ты наконец-то сядешь?..». Отвечаю: «Мужики, сейчас сяду».

И тут я понял, что сесть я не смогу, потому что это против всех законов аэродинамики. По идее, я должен был дать команду: «Четыреста тридцать девять, посадку произвести не могу. Вертолёт перегружен, ухожу на точку». И мы все уходим, оставив на горе десант без командира.

Теперь представьте себе: все мои подчинённые сели, а я, только что назначенный командир звена, один не сел. И я возвращаюсь в Кундуз с командиром десанта на борту. Тут я понял, что не уйду, потому что просто этого не переживу. Ведь надо будет на аэродроме прямо у вертолёта пускать себе пулю в лоб от позора. Ещё я понял, что и сесть я тоже не могу. Вот тут я и вспомнил бабушку. Взялся рукой за воротник, где была зашита иконка, и сказал: «Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». К тому времени я выполнял уже то ли четвёртый, то ли пятый заход (ещё удивлялся, как это до сих пор меня не сшибли!). И неожиданно у вертолёта появилась какая-то дополнительная аэродинамическая сила — Божественная. Я сел, мы высадили десант, и он выполнил задачу. Именно тогда в Бога я и поверил. И лично для меня стала очевидной простая истина: среди тех, кто был на войне, атеистов нет.

Был ещё один случай, когда Николай Угодник мне помог так явно, что не увидеть этого было нельзя. Мне с ведомым надо было эвакуировать группу спецназа после выполнения задачи. Спецназовцы на пупке горы (высота была около двух тысяч метров) зажгли оранжевые дымы — обозначили место посадки. Я подсел. Подходит командир группы, старший лейтенант, и говорит: «Командир, у меня солдат сорвался в пропасть». И показывает на котлован у склона горы. Ширина этого котлована в этом месте метров сто. Когда спецназовцы на гору поднимались, один боец упал вниз и поломался. Лежит он на глубине от вершины горы метров семьдесят-восемьдесят. Кричит, стонет, ему больно, хотя и укол промедола он сам себе уже сделал.

Меня старлей просит: «Сядь туда, забери бойца». Я: «Я туда не сяду, потому что потом оттуда я не взлечу. Доставайте его сами». Он: «Да пока мы альпинистское снаряжение наладим, пока будем спускаться, пока будем с ним подниматься… Это очень долго». А тут ещё начало темнеть, солнце садится.

В 1984–1985 годах мы ночью в горах не летали. Оставаться ночью на площадке мы тоже не можем, потому что кругом — «духовский» район. Спецназ, пока пешком ходил, себя не обнаружил и вышел к месту эвакуации скрытно. Но когда они зажгли дымы, и ещё вдобавок прилетела пара вертолётов, «духам» стало ясно, что к чему; потому их можно было ожидать в любой момент.

Тут надо объяснить, почему вертолёт вообще летает. За счёт вращения винтов он воздух сверху нагнетает вниз и создает под собой область более высокого давления, чем сверху. Так происходит, когда воздух вокруг, как говорят вертолётчики — «спокойный». Если же лопасти прогоняют через несущий винт воздух возмущённый, «плохой», то необходимой разницы давления не получается. А при посадке в этот котлован вертолёт гонял бы тот воздух, который отражался бы от земли и стенок котлована. То есть после посадки машина очутилась бы в окружении возмущённого воздуха. Взлететь в таких условиях нельзя.