Ассасины - Виталий Гладкий

Конь по-прежнему мчал вперед, как сумасшедший, но в какой-то момент вдруг перестал прыгать, словно козел, и перешел на ровный галоп. Но не остановился и в конце поляны, хотя Ярилко изо всех сил пытался повернуть его обратно. Жеребец перемахнул высокий кустарник, служивший ограждением поля для «посадки на коня», и рванул дальше, уже среди редких деревьев. А мальчик продолжал петь. Мало того, он вообще бросил поводья, чтобы не терзать животное удилами, лег на шею коня и обхватил ее руками. Бег коня становился все тише и тише… и в конце концов взмыленное животное остановилось, словно решив дослушать песню мальчика без помех. Ярилко немного подождал, успокаивающе поглаживая и похлопывая жеребца ладонью, затем слегка потянул за повод, развернул его и не спеша поехал обратно…

Ярилку встретили одобрительными и даже восхищенными возгласами. Особенно радовалась молодежь. Только вождь племени смотрел на мальчика с каким-то странным выражением, а в его глазах плясали нехорошие искорки. Что касается Всегорда, то он едва скрывал огромное разочарование и злобу. Ярилко стойко встретил его взгляд, полный ненависти, и первый раз в жизни не отвел глаза в сторону. Наверное, заледеневший беспощадный взгляд соперника, в котором явственно читался вызов, задел сына вождя за живое, но он не смог его выдержать и потупился.

Затем начались завершающие обряды посвящения мальчиков в младшие гридни. Их головы остригли и обрили, оставив лишь густой и длинный клок волос. При этом юношам еще раз пришлось испытать сильную боль, потому что брили их не очень острыми – скорее тупыми – ножами. Волосы после стрижки аккуратно собрали и сожгли на костре. После из хижины снова вышла жрица Мокоши, которая несла в руках семь наузов – по числу новых гридней. Сыну вождя досталась науза в виде медведя, а Ярилке – оскаленная морда волка. Обереги были выполнены из какого-то темного, нержавеющего металла и серебра.

Наверное, кое-кто ему позавидовал, потому что эта науза олицетворяла независимость, выносливость и силу, а также удачу на охоте. Науза волка была предпочтительней наузы медведя – сильного, но склонного к лени и обжорству. Но все знали, что наузы даются не просто так, по желанию жрицы; она испрашивает у Мокоши, кому какой оберег должен принадлежать.

Но и это было еще не все. Теперь уже принялись за дело мужчины. Каждый из семи мальчиков подходил к Мораву, и стоявшие рядом с ним волхвы рангом пониже набрасывали ему на плечи волчью шкуру с головой, в пасти которой торчали немалые клыки. Морав читал молитву и давал выпить юнцу жбан пива. После этого шкуру снимали, и новый воин становился полноправным членом «волчьего» союза – молодым гриднем. При этом, насколько Ярилко знал от Вощаты, иногда происходило «наречение» новым именем, – уж непонятно по какой причине; про то знали только волхвы – но все шесть мальчиков остались при своих именах.

Наступил черед Ярилки. Он подошел к Мораву, встал на одно колено, и теплая мохнатая шкура оказалась у него на плечах. Волчий запах еще не выветрился как следует, – зверя убили этой зимой, – и острое обоняние мальчика мигом вызвало в его живом воображении серого матерого волчищу, который быстрым скоком уходил от облавы. Неожиданно волк обернулся, и Ярилко очень близко увидел его глаза – словно это было и впрямь наяву. Но самое главное – во взгляде волка он не увидел ярости загнанного зверя, а всего лишь мольбу о братской помощи. Что это?! Ярилко дернулся назад, поднял голову и увидел, что на него с какой-то странной пристальностью смотрят все волхвы.

– Встань, – сказал Морав. – Шкуру оставь, – упредил он вопрос мальчика, удивленного тем, что волхвы даже не сделали попытки помочь ему избавиться от волчьей машкары. – Снимешь, когда я скажу. А сейчас… – Голос главного волхва зазвенел, загремел громом, поднялся ввысь: – Я нарекаю тебя Вилком[30]!!! Сегодня Ярилко умер и родился Вилк!

Гридни загомонили, задвигались; многие из них отступили назад, словно чего-то испугались. Ярилко тревожно оглянулся по сторонам, но все избегали смотреть ему в глаза, отводили взгляды.

– Испей! – приказал Морав, подавая мальчику жбан пива.

Ярилко выпил его одним духом, потому что в груди у него вдруг забушевал пожар. Что же с ним творится?!

– Приглашаю всех на пир! – возвысил голос Рогволд. – Да славятся вечно живущие Род[31]и Мокошь!

Гридни и старейшины довольно загудели, послышался смех, завязались непринужденные разговоры, и русы гурьбой направились по широкой тропе в родной городище. Возле капи Мокоши остались лишь Морав и Ярилко – теперь Вилк.

– А ты пойдешь со мной, – строго сказал волхв.

– Зачем? – невольно вырвалось у Ярилки-Вилка.

– Скоро узнаешь, – ответил Морав, повернулся и, не оглядываясь, зашагал в сторону, противоположную той, куда ушли соплеменники.

Ярилко немного потоптался на месте, а затем ноги словно сами понесли его вслед Мораву. Ослушаться волхва было немыслимо.

Море за кормой флагманского нефа[32]было еще сонным, голубовато-серым, но рассвет уже наступил, и скоро из-за дальних островов должно было показаться солнце. Морской простор был спокойным, но ветер дул достаточно сильно, и паруса тяжело нагруженных кораблей флота крестоносцев были натянуты туго, поэтому кормчие не устраивали свои колдовские «пляски» с различными амулетами и приговорами, пытаясь добиться благосклонности своенравного Эола.

Когда-то, в очень далекие времена, римляне называли море Mediterraneus – Срединным, и только спустя столетия все стали именовать его Средиземным. Правда, потом, когда Римская империя вошла в силу и покорила многие народы, гордые патриции переименовали его в Mare Nostrum – Наше Море. Они думали, что римские орлы вечно будут владеть миром, а грозные легионы – топтать своими тяжелыми калигами пыль чужих дорог.

Затем народы Востока прозвали его Море Шем – Семитским морем. Но это название как-то не прижилось. Скорее всего потому, что семиты мало значили в мировой истории и не смогли занять на ее скрижалях достойное место среди сонма великих. Особенно символично выглядит то, что древние финикийцы (мудрый народ, великие мореплаватели) называли Средиземное море Великим Морем Заката, ведь его воды были свидетелями угасания и исчезновения многих великих цивилизаций – Древнего Египта, Эллады, Рима, наконец, той же Финикии.

Адмиральский неф Робера де Сабле мало чем отличался от остальных судов его небольшого флота, – в караване собралось всего пять посудин, правда, большой вместимости – разве что на носовой и кормовой надстройках были установлены яркие разноцветные шатры, а не навесы из грубого полотна. Один из них занимал сам адмирал, а в других располагались пассажиры-дворяне. Метрах в четырех выше киля, то есть ниже ватерлинии, находилась палуба для размещения простолюдинов, которую спустя несколько столетий назовут твиндеком. Над твиндеком, по всей длине судна, проходила сплошная главная палуба, а выше ее – полупалуба-помост.