Броневой - Илья Те

Посему, проснувшись рано утром сегодня, привычно сматюкнувшись на злодейку-судьбу и собственную криворожесть, Малярийкин не стал будить сладкую парочку — Нику и Калмыша, отдыхавших в соседней комнате после половых упражнений. Он быстро умылся, облил себя ведром холодной воды, оделся, завёл грузовую «муравейку», на которой в Наш-ангар осуществлялись поставки необходимых материалов, ГСМ, дров, патронов, продуктов и прочей жизненно необходимой лабуды, выехал со двора, закрыл за собой ворота и привычно выкатился на дорогу, чтобы закупить в соседнем поселке у таёжных колхозников бульбы на следующие полгода. Дорога была ожидаемо убитой, а поездка — ожидаемо долгой. Когда перед «муравейкой» замаячил родной забор, солнце уже клонилось к вечеру.

Малярийкин любил такие поездки. Во время них он много думал. О том, о сём, но главное — о себе. Старина Калмыш оказался прав. Бабло потекло к ним рекой. Во всяком случае, «начало течь» вчера. Если с завтрашнего дня к ним действительно попрёт поток заказчиков из Скайбокса, станет ли хвалёное «бабло», которого Маляру всю жизнь не хватало, тем роковым элементом, что изменит его рутинную жизнь? Размышляя об этом весь день, Маляр сделал вывод, что нет. Для Калмыша — да, возможно. Ведь у него есть Ника. Но вот для него… Не всё, в натуре, измерялось лаве даже для нищих автомехов. Не всё. Увы. Это действительно было крайне печально.

Отгоняя от себя такие вот пессимистические и бессребренические умозаключения, Малярийкин, наконец, подкатил к закрытым родным воротам. И посигналил. Одновременно насвистывая под нос незамысловатую мелодию, прицепившуюся где-то по дороге из радиоприемника. Мелодия была довольно длинной, как и дорога. Радиостанциями послевоенная Сибирь была не избалована, так что за сутки Маляр выучил примитивную песенку наизусть:

Металл орудья в клочья рвут,

Машины в ужасе ревут,

Но с поля мёртвых не бегут.

Ползут в огне.

Так близко смерть, коса свистит

Над головой. Смотрю в зенит,

Там враг безумный к нам спешит

В стальном коне!

Зачем прибрала нас война?

Зачем призвала нас страна?

И чашу ужаса до дна

Зачем нам пить?

Броню и треки рвет снаряд,

Бросаю в небо мёртвый взгляд.

Пусть время повернет назад.

Хочу я жить!

«Хочу я жить, — подумал Малярийкин. — В натуре — хочу я жить! К чёрту всю философию. Щас пожрём, посидим втроём, поболтаем. А может и ханки хряпнем. Высплюсь завтра! Бока себе отлежу. Потом почитаю что-нибудь, отдохну. И никакой работы пару дней. Чо тут плохого? Чем не жизнь? Эх!.. Что ж вы телитесь так, гыспада? Весь день для вас по тайге катаю!»

Он снова посигналил. Секунды тянулись, но из ангара никто не выходил.

— Вот же черти ленивые. Я им, значит, всё, а они дверь не могут открыть. Дотрахались, что ли, до потери сознания? Сволота, мля. — Пробурчал Маляр. Вылез из машины, распахнул ворота.

Вокруг тяжелыми хлопьями раскатывалась тишина. Обычно вечером мастерская была полна звуков. Но сейчас не было ничего.

И свет. Электрическое освещение не горело нигде.

— Хрена вы попрятались, дебилы?! Лень открыть?! — заорал с порога Маляр.

Неожиданно, взгляд выцепил деталь, мгновенно обрушившую все мысли. Под траками танка разливалась лужа. Грязновато-рыжего, какого-то маслянистого оттенка. Малерийкин прищурился. Соляра? Нет. Эта лужа не могла быть ничем иным, кроме как …

Кровавый шлейф тянулся за танк, под гусеницы, исчезая в ремонтной яме. Даже в начинающихся сумерках было хорошо видно, что жидкость, заливавшая пол, была словно бы чужда этому месту, ремонту тачек и байков, мирному быту трёх немного странных, но совершенно безобидных людей.

Ноги неожиданно стали ватными. Малерийкин не раз был в переделках и на нервозность не жаловался. Однако тут было нечто совсем иное. Не страх только за себя, за свою никчемную жизнь, но что то большее… Не чувствуя ничего кроме нахлынувшей слабости, Малярийкин прошаркал к танку, облокотился на него и медленно, словно заторможенный заглянул за край башни… Мороз пробежал по коже. Глаза отказывались видеть.

За танком в луже собственной крови валялась Ника. Именно валялась — как огромная скомканная тряпка. В странной позе. Полубоком, но с разбросанными в стороны руками и ногами.

Лицо девушки было исполосовано ножом, открытые глаза смотрели в потолок, рот открыт, словно в последнем беззвучном крике. Шея перерезана. Комбинезон, в котором Ника возилась с техникой, изодран в клочья. Голые груди, когда то красивые и манящие, но теперь бесстыдно отвратительные на теле трупа, лежащего в луже крови, смотрели на Малерийкина торчащими посиневшими сосками.

По-прежнему шаркая по полу, Маляр протащил себя к телу.

Рухнул на колени, сильно ударившись о бетон. Но боли не чувствовал совершенно.

— Ника, ты чё это…

Не зная, что делать, Малярийкин осторожно подтащил тело к себе и водрузил спиной себе на колени, аккуратно поддерживая почти отрезанную голову. И, обхватив ладонями мокрое ледяное лицо, что-то невнятно произнёс. При этом звуки, издаваемые Малерийкиным, очень мало походили на его речь. Это было нечто вроде хриплого кашля.

Прислушавшись к себе, Малерийкин замер.

Заставив себя усмирить эмоции, автомех осторожно провел пальцами по голове трупа. Бледная кожа любимой девушки была неприятна на ощупь. Живая Ника была совсем другой. По руке побежала сукровица. На темени кончики пальцев коснулись чего-то мягкого. Череп Ники был проломлен. После того, как перерезали горло, над трупом глумились. Возможно, пинали сапогами. Или били железом. Или швыряли по полу. Оторвав взгляд от мёртвого лица подруги, автомастер осмотрелся. Теперь, когда глаза немного привыкли к полутьме, а сердце успокоилось и никуда не бежало, Малерийкин увидел всё.

Мастерская была разрушена. То, что можно было сломать — было сломано. Имущество, которое можно было унести — унесено. Ни одной целой лампочки не осталось. Исковерканные кувалдами движки конструктов и аппаратов, находившихся в мастерской на текущем ремонте, заглохли. На земле валялись растоптанные фигурки-самоделки Ники, которые она иногда лепила из глины и обжигала в печи. Для собственного удовольствия, в виде хобби. Три месяца назад, тяжелой зимой, Ника, чтобы подбодрить расклеившихся от отсутствия заказов друзей (вернее, одного друга и одного сожителя-любовника — Маляра и Калмыша), Ника вылепила из глины три фигурки: одну высокую мужскую, одну маленькую женскую. И ещё одну, непонятную. Однозначно, мужскую, но маленькую и немного горбатую. Это был Маляр. Уничтожение этих маленьких фигурок казалось ещё более кощунственным, чем разгром всей остальной мастерской.