Годы, как птицы. Записки спортивного репортера - Михаил Шлаен

Что из этого вышло – известно. Сам он еле ноги унес в рваных обмотках вместо надраенных до блеска сапог, бросив на произвол судьбы тысячи французских солдат. Вот уж кто в полной мере ощутил на себе всю прелесть настоящего нашенского мороза, навечно вмерзнув в русскую землю. Им было не до любования красотой нашей природы; Бородино, горящая Москва, река Березина и другие памятные места превратились для них в ад.

Разорённая войнами, обескровленная и поражённая смертельными болезнями Франция лежала посреди Европы и источала смрад. Кто помог ей? Кто протянул руку помощи? Тот, на кого она и осмелилась пойти этой смертельной для себя войной. Россия помогла. Царь Александр, внук Екатерины Второй, уговорил герцога Ришелье оставить пост новороссийского генерал-губернатора, вернуться домой и принять на себя руководство страной в период Реставрации. Ришелье сделал это скрепя сердце, он уже этим сердцем прикипел к Новороссии, к Одессе, вынашивал новые планы в отношении ее. К сожалению, его мечта вернуться в Россию, в любимую Одессу не сбылась, но добрая память об этом человеке увековечена памятником у начала Потемкинской лестницы. И де Рибаса не забыли – он в названии главной улицы города. А величественная Екатерина по соседству с ними обоими – в скульптурном ансамбле.

Монолог затянулся, но грех было бы прерывать его, хотя очень и давно хотелось заморить червячка. Я все это время с завистью смотрел на Ольгу (сколько человек знает про свой родной город, да и вообще про события тех лет) и внутренне восхищался: «Ну, Ольга, ты даешь! Сколько лет уже в Москве живешь, а одесская рубашка, значит, все-таки ближе к телу». Ольга прервалась, лишь когда к нам подскочил официант и так радостно выпалил, что рыба уже жарится, еще несколько минут потерпите, а пока не желаем ли мы чего еще. Желаем. Заказали еще по рюмке.

Рыбу официант разложил на двух блюдах, две такие «рыбные горки Ай-Петри». Лопали с преогромным удовольствием, только Ольга все приговаривала:

– Вкусно, но луфарь какой-то мелковатый, у нас куда крупнее и жирнее, этот, видимо, еще не нагулялся.

У нас – естественно, в Одессе. Да, море одно, однако на ее малой родине оно прохладнее, для рыбы это лучше.

Солдатские треугольники, смятые открытки и надорванные конверты, пожелтевшие от времени листки с загнутыми углами, вырванные из блокнотов или тетрадей, а то и просто клочки попавшейся под руку бумаги, наскоро исписанные неровным почерком (не до каллиграфии, многие пишутся в короткие промежутки затишья меж боями), – сегодня все это священная реликвия едва ли не в каждой семье. Прикосновение к ним – как прощупывание пульса и соответствующая реакция на показания тонометра. Зашкаливают они или нет? Насквозь пронизывает нервный тик, сердце бьется так, что вот-вот выскочит из груди. Что там в этих корявых строчках, выведенных ручкой (где отыскались чернила, шариковых ведь не было тогда?) или карандашом в короткие промежутки затишья?

Долгожданная весточка с фронта. Их у меня дома, присланных отцом, хранится сорок одна. Сорок одно памятное письмо со штемпелем военной цензуры – «Просмотрено» и личным цифровым клеймом цензора. Первое датировано 10 октября 1941 года, последнее – 1 мая победного 1945-го. Может, были еще, но они не сохранились. Да и спросить не у кого – мама давно умерла…

Великая Отечественная застала нас с ней в городе Владимир-Волынский. Маме было 29 лет, мне – 4 года и 4 месяца. Владимир-Волынский (это по-русски, по-польски – Wladzimier Wolynski) – приграничный город (стык Западной Украины и Польши) на правом берегу реки Луга. Там служил мой отец, Шлаен Григорий Давыдович, туда передислоцировали его часть после войны с белофиннами, на которой отец командовал саперной ротой. Мама решила навестить его, из Москвы, по ее воспоминаниям, мы укатили где-то в начале июня.

С первых часов Владимир-Волынский, находившийся географически практически на одной вертикали с Брестом, подвергся мощной бомбежке с воздуха и артиллерийскому обстрелу. Нас, несколько семей с малыми детьми, погрузили на грузовую машину и отвезли на сборный пункт в Коростень, это тоже недалеко от границы. Дальше подогнали два эшелона для эвакуируемых. Нам повезло, наш товарняк умудрился проскочить, а другой весь разбомбили.

Путь для возвращения в Москву был отрезан. Эшелоном нас доставили в Сталинград, откуда потом отправили в Сальск Ростовской области. Там я заболел дифтерией в тяжелой форме, меня еле спасли. Наступала осень, а у нас с собой никаких теплых вещей, собирались ведь наскоро. Оставаться в Сальске было тоже небезопасно из-за наступления немцев на Кавказ, и нас в ноябре сорок первого перебросили в Грузию, сначала в Тбилиси, а затем в Сагареджо (это в Кахетии), где мы пробыли почти три года, пока наконец кружным путем смогли вернуться в Москву.

Большинство писем с фронта приходили от отца именно туда. Обратным адресом значилась полевая почта. Понять по их меняющимся номерам, где отец конкретно находится, естественно, было невозможно, лишь потом мы узнали про Юго-Западный, Донской, Сталинградский, 1-й Белорусский фронты.

Сорок одно письмо, я и сегодня читаю их с содроганием, но сдерживаю слезы, а вот жена не может, плачет. Я хочу привести выдержки из некоторых, ничего не меняя в этих драгоценных для меня строках. Это своего рода семейная летопись тех страшных лет, тяжелой доли, выпавшей на нашу страну.