Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин

Как описать наше состояние, когда в Австрию пришли нацисты? Еще вчера мы жили в мире, где все было разумно. А сегодня все – одноклассники, учителя, соседи, продавцы, полицейские, бюрократы – все сошли с ума. Они ведь давно носили в себе ненависть к нам – ненависть, которую мы привыкли называть «предрассудками». Какое мягкое слово! Вот что такое эвфемизм! На самом деле они давно ненавидели нас страшной ненавистью, древней, как сама их религия. Они родились с этой ненавистью и выросли с ней. Теперь же Аншлюс просто сдернул с этой ненависти прикрывавшее ее легкое полотно цивилизации.

Протестующие написали на асфальте антинацистские слоганы. СС же схватили евреев и под дулом пистолета заставили отмывать эти надписи. Вокруг издевательски смеялись толпы австрийцев. По радио нас винили во всех бедах и проблемах планеты. Нацисты называли нас недолюдьми, через минуту же – сверхлюдьми, обвиняли нас в том, что мы планируем их уничтожить, обобрать до нитки, утверждали, что обязаны захватить мир, чтобы его не захватили мы. Они говорили, что нас нужно лишить всего, что у нас есть, что мой папа, упавший замертво на работе, не заработал на нашу прекрасную квартиру, на кожаные стулья в столовой, на мамины сережки, а как-то украл все это у христиан. А значит, они имеют право все это у нас забрать.

Неужели наши друзья и соседи в это верили? Разумеется, нет. Они не были идиотами. Но они столкнулись с инфляцией, безработицей, кризисом. Конечно, они хотели вернуть утраченное, и легче всего было украсть желаемое у других. Веря в жадность евреев, они чувствовали себя вправе забрать у нас абсолютно все.

Мы же, парализованные страхом, сидели в своих домах и ждали, когда это безумство прекратится. Ведь Вена, такая щедрая, изящная, остроумная и прекрасная, обязательно восстанет против этого кошмара. Мы все ждали и ждали. Постепенно закон ограничил наше участие во всех сферах жизни. Нас не пускали в кино и на концерты. Нам нельзя было ходить по определенным улицам. На витрины еврейских магазинов нацисты повесили таблички, предупреждающие честных граждан ничего там не покупать. Мими уволили из химчистки, потому что христианам запретили нанимать евреев. Ханси больше не могла ходить в школу.

Как-то дядя Рихард пошел в кафе, в которое ходил уже двадцать лет. Теперь его разделили на арийскую и еврейскую половины, так что он сел в еврейской части. Дядя Рихард был блондином и на еврея был не похож, так что официант, который его не знал, сказал ему пересесть на арийскую половину. Там его встретил знакомый официант и попросил вернуться обратно. Дядя ушел домой.

Барон Луи де Ротшильд, один из самых обеспеченных евреев Вены, попытался уехать. Нацисты поймали его в аэропорту и отправили в тюрьму. Там его каким-то образом убедили отписать все имущество нацистскому режиму. После этого его отпустили. СС заняли дворец Ротшильдов на Принц-Ойгенштрассе и сделали из него Центральный отдел еврейской эмиграции.

Все обсуждали, стоит ли уезжать, и как это сделать.

«Может, мы могли бы поехать в Палестину, в кибуц?» – предложила я Пепи.

«И ты, мой милый мышонок, будешь работать на ферме? – он рассмеялся и пощекотал меня. – У тебя же на пальчиках будут мозоли».

Я целыми днями стояла в очередях у консульства Великобритании, чтобы получить разрешение на работу горничной в Англии. Казалось, вместе со мной стояли все молодые еврейки Вены.

К нам с моей двоюродной сестрой Элли с поклоном обратился какой-то джентльмен из Азии. «Вы хотели бы увидеть чудеса Востока… Великую Стену… Дворец Императора? В таком случае я предлагаю вам интересную работу в нескольких китайских городах, – сказал он. – Мы все оформим и устроим – паспорта, переезд и проживание. Машина тут недалеко. Если хотите, уже завтра вы покинете Австрию». Наверняка кто-то и правда ушел с ним к машине.

Элли получила работу в Англии. Мне дали разрешение, но работы не было.

Как-то раз Ханси не пришла вечером домой. Мы с Мими отправились ее искать. Когда мы вернулись в одиночестве, мама расплакалась. В городе, полном антисемитов, пропала симпатичная семнадцатилетняя еврейка. Мы умирали от страха.

Ханси вернулась около полуночи. Она казалась старше, мрачнее и бледнее, чем раньше.

Она сказала, что нацисты забрали ее с улицы, привезли в отдел СС и, угрожая пистолетом, заставили пришивать пуговицы к нескольким десяткам мундиров. В соседней комнате длиннобородых и благочестивых ортодоксальных евреев заставляли делать какие-то бредовые упражнения: их мучителям это казалось очень смешно. Ханси запротестовала, но ее пригрозили убить, если она не замолчит и не продолжит работу. В конце концов ее отпустили. С тех пор она бродила по городу.

«Нужно уезжать», – сказала она.

Добыть билет было проще женатым. Мило и Мими решили оформить отношения.

«Давай поженимся», – попросила я Пепи.

Он ухмыльнулся и удивленно поднял брови. «Но ты же обещала отцу, что никогда не выйдешь замуж за христианина», – пошутил он. Пепи действительно был теперь христианином. Пытаясь защитить своего двадцатишестилетнего сына от действия Нюрнбергских законов, которые лишали евреев гражданства рейха, Анна отвела Пепи в церковь и окрестила. Затем она всеми правдами и неправдами добилась того, чтобы их фамилия исчезла из списков еврейской общины. Так что когда венских евреев стали пересчитывать – а полковник Эйхман пересчитывал нас регулярно, – Йозефа Розенфельда в список не внесли.

«Это тебе не поможет, – сказала я тогда. – Нюрнбергские законы имеют ретроактивное действие. Они применяются ко всем, кто был евреем до вступления законов в силу, а это было в 1936-м. Те, кто стал христианином в 1937-м, не считаются».

«Сделай мне одолжение, дорогая, – улыбнулся он. – Маме моей не говори. Она думает, что защитила меня от всех опасностей. Не хочу ее расстраивать».

Он поцеловал меня, и у меня закружилась голова. Предложение пожениться как-то сразу забылось.

Я ни за что не хотела, чтобы политические проблемы как-то помешали мне в учебе. Я успешно сдала оба государственных экзамена. Оставался последний, и я стала бы доктором юридических наук. А значит, я могла бы работать не только юристом, но и судьей. Мне казалось, что со степенью, с подтвержденной высокой квалификацией мне будет гораздо проще эмигрировать.

В апреле 1938-го я пошла в университет забрать документы и узнать дату последнего экзамена. Девушка из администрации – мы были знакомы – сообщила: «Вы не будете сдавать этот экзамен, Эдит. В университет можете больше не приходить». Мне отдали документы и выписку об академической успеваемости. «До свидания».

Почти пять лет я отдала изучению юриспруденции, конституций, правонарушений, психологии, экономики, политологии, истории, философии… Я писала работы, ходила на лекции, анализировала дела, трижды в неделю занималась с судьей, чтобы подготовиться к экзамену. А меня к нему просто не допустили.

У меня подкосились ноги. Я оперлась на ее стол.

«Но… но… это последний экзамен перед выпуском!»