Я пытаюсь восстановить черты - Антонина Пирожкова

Каждую зиму папа делал нам во дворе или в огороде ледяную горку, с которой мы скатывались на санках или просто садясь на лед. К нам приходили и соседские дети, и увести нас домой было не так-то легко: мы готовы были не есть и не пить, только бы не уходить домой.

В эту зиму мы все переболели корью. Наш домашний доктор Сироткин приходил каждый день и давал маме советы по уходу за нами. Корью мы переболели легко. В селе случались болезни и похуже — скарлатина и дифтерит. Доктор забегал к нам и приказывал маме: «Детей на улицу не выпускать! Ни с кем не общаться!» И мама, после того как кто-нибудь посещал наш дом, сразу же дезинфицировала все дверные ручки, смачивая их спиртом, который потом поджигала. К нашим знакомым из ближайшей деревни приехали родственники с больным мальчиком, которого хотели положить в больницу. Они переночевали только одну ночь, но через какое-то время дети наших знакомых заболели. Мальчика в больнице вылечили, а один из детей хозяев умер. К такому печальному результату привело их гостеприимство.

Переболели мы также ветряной оспой, от которой у каждого из нас осталось по одной отметине, у кого на лбу, у кого на щеке. Были и коклюш, и свинка. Но все эти болезни легко проходили благодаря заботам доктора Сироткина, которого у нас все любили и чей портрет хранится у меня до сих пор.

Осенью 1917 года, когда мне уже исполнилось восемь лет, мама повела меня в школу. Учительница посадила меня за первую парту напротив своего стола. Мама не ушла и села за пустую парту у двери. Был урок чистописания, и мы должны были в тетрадях в косую линейку писать палочки. Мы писали ручками с простым пером, макая его в чернильницу, стоявшую в углублении на парте. И вдруг учительница громко крикнула на кого-то из учеников, сидевших на задней парте. От этого пронзительного крика я выронила ручку, вымазав чернилами страницу тетради, а ручка покатилась под стол учительницы. Она ее подняла и дала мне, но писать я больше не могла, у меня дрожали руки. Я расплакалась, и мама увела меня домой.

В школу меня больше не отдавали — моей матери не понравилась учительница. Читать и писать меня еще в шесть лет научил отец, который теперь продолжил со мной занятия, а арифметике меня учила мама. Сложение, вычитание, умножение и деление я освоила быстро, но вот задачи на все четыре действия никак мне не давались. И зачастую, возвратившись с работы, отец заставал нас обеих в слезах.

Детские годы, прожитые в селе Красный Яр, казались мне очень счастливыми, и я вспоминаю о них как о жизни в сказке.

Но зимой 1917 года мы вдруг собрались и уехали из Красного Яра, оставив наш дом. С чем это было связано, я не знала и только позже из рассказа матери поняла, что мой отец в гостях у одного из своих сослуживцев обозвал царя Николая II «проклятым виноторговцем» и выплеснул вино из рюмки на портрет царя, висевший на стене. Кто-то донес об этом приставу, отца хотели арестовать, но местная интеллигенция взяла его на поруки. Однако запрос по этому делу был все же направлен в город Мариинск. Быть может, именно угроза ареста заставила отца уехать из Красного Яра. А может быть, отец вообще был на подозрении у пристава, потому что, как рассказывала мама, да я и сама припоминаю, к отцу приезжали или приходили какие-то подозрительные люди, которые иногда ночевали у нас или жили несколько дней. Возможно, это были люди, бежавшие из ссылки. Но это только мои догадки.

Помню наш отъезд на лошадях до станции в городе Мариинск, куда мы приехали в полной темноте. Смутно помню запах поезда, в вагон которого мы сели. И на этом воспоминания кончаются. Не помню, как приехали в город Боготол, как затем на лошади переехали в село Боготол в пяти верстах от города.

Богатые сибирские села похожи на небольшие российские городки. Площадь, вымощенная булыжником, на ней кирпичные строения — длинные со многими дверями склады сибирских купцов, торговавших зерном, мукой, мясом. Возле складов — большие металлические весы. На площадь выходили и несколько лавок, где продавалось сельскохозяйственное оборудование: плуги, грабли, лопаты, а также лавки, торгующие керосином и всякой мелочью. Где были продуктовые лавки, я не помню; не знаю, где располагался базар в Боготоле, потому что никогда туда не ходила. В селе была большая кирпичная церковь, в которой служил отец Леонтий. Это был высокий худощавый человек. Трое его взрослых сыновей учились в университете в Томске, а сам он занимался сельским хозяйством, как все крестьяне. Его очень любили и уважали. Были в селе больница и несколько школ, а также много двухэтажных домов, как деревянных, так и наполовину каменных, принадлежавших богатым купцам. Остальные дома были одноэтажные деревянные. Улицы не были вымощены камнем, а вдоль домов тянулись тротуары из длинных досок. Хозяева домов следили за чистотой тротуаров и летом к праздникам не только мыли свой тротуар, но некоторые даже скоблили его ножом до белого цвета. Особенно тщательно мылись тротуары к празднику Троицы, когда вдоль них устанавливали срубленные молодые березки. Ими же украшали и церковь, и главные комнаты домов.

Первая наша квартира в Боготоле была в деревянном одноэтажном доме и состояла из четырех комнат и кухни, причем окна трех комнат выходили на улицу, а окна четвертой — столовой и кухни выходили во двор. Из жизни в этой квартире мне особенно запомнились два события. Первое — как мне заказали у сапожника высокие черные ботинки на шнуровке и как я надела их в первый раз на Пасху. Ботинки были очень красивые, и я чувствовала себя счастливой. На улице в это время уже растаял почти весь снег, и на высохшем месте я с другими детьми катала крашеные яйца по наклонной доске. Внизу на земле лежали яйца — по одному от каждого игрока. Если удавалось так скатить яйцо, что оно ударялось об одно из лежащих на земле, то последнее забиралось в качестве выигрыша. Если же яйцо прокатывалось мимо всех яиц, то оно должно было оставаться там, куда докатилось. В эту игру во все пасхальные дни играли не только дети, но и молодые люди.

Вторым событием, произошедшим на нашей первой квартире в Боготоле, было рождение моего третьего брата — Бориса. Помню, что часть средней комнаты была отгорожена простынями, чтобы проходящие в нашу детскую дети и папа не могли видеть кровать с лежавшей на ней мамой. Какая-то пожилая женщина была с мамой, кто-то проносил в тазу горячую воду… Рождение нового ребенка, как и всех детей, происходило дома, а крещение на этот раз было в церкви. Но и там мама все время пробовала воду в купели, чтобы была теплой, и хватала отца Леонтия за рукава рясы, боясь, как бы ребенок не задохнулся в воде.

В Боготоле у нас уже не было работницы, и все дела по хозяйству вела мама. Никакой скотины тоже не было. Зато я должна была помогать маме по уходу за ребенком. Осенью я начала учиться в школе, поступив сразу во 2-й класс. Это была школа-четырехлетка. Здание школы стояло на крутом берегу реки Чулым — одного из правых притоков Оби. Моей первой учительницей была Евдокия Архиповна — вот и всё, что я запомнила об этой школе.

Самой знатной в Боготоле была семья Озеровых, имевшая несколько собственных домов. Мы приехали, когда она уже утратила былое богатство, а сам Озеров — состоятельный сибирский купец — умер, и его вдова, про которую папа говорил, что она из обедневших дворян, жила в большом двухэтажном доме с двумя дочерьми и прислугой. Третья дочь была замужем и жила где-то отдельно. Старшая из незамужних дочерей была очень красивая, но со странностями: она совсем не выходила за ворота и ни с кем не хотела встречаться. Гуляла только в своем саду за домом, где было много цветов, которые она сама выращивала. В селе о ней ходили разные слухи, и, чтобы увидеть ее, молодые люди залезали на крыши соседних домов.