Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Кике помрачнел

Запретить Кике злословить было, по мнению Бебы, все равно, что запретить Галилею произнести его знаменитую фразу. Но приход Сильвины с подругами из колледжа мгновенно его оживил, особенно, когда они сказали, что видели молодого Молину в кожаной куртке на мотоцикле.

— Прекрасно! Эка невидаль — священник в сутане! Нет, священники в шортах, монахини в бикини. Долой мессу на латыни, раз есть такой замечательный всем понятный язык, как у мексиканца с телевидения. Уверяю вас, католичество станет таким же популярным, как футбол для неимущих слоев. Еще бы! Священники вместо цитат из святого Фомы сыплют эффектными фразами Маркса и Энгельса. Après tout[35], христианство всегда стремилось быть популярным. Если не верите, девочки, подумайте о крещении водой, самом дешевом. Если только не взбредет в голову креститься в Сахаре. Вспомните о тех недоумках, что изобрели крещение бычьей кровью. Какой культ удалось бы распространить при таком расточительстве, — всякий раз, чтобы окрестить младенца, надо забивать быка. Это религия для римских суперолигархов. А здесь — для bèbès[36]семейства Анчорена[37]или, по крайней мере, для разбогатевших итальяшек вроде Бевилаквы.

— Что там случилось с Бевилаквой? — спросила Маруха, поднимая голову от кроссворда. — Он что, купил быка?

— Но для простого бедняка, что найдешь дешевле, чем Святая Апостолическая Римская Церковь? Дешево, как в супермаркете.

— Ладно, расскажи-ка нам про Лосуару.

Кике раскинул свои длиннющие как крылья ветряка руки и воздел их вверх, заодно подняв глаза, как бы призывая богов.

— О, эти женщины! — воскликнул он.

— Давай, рассказывай!

— Вам известно, что я как репортер специализированного издания — надо вам также знать, что теперь я один из столпов «Радиоландии», один из электронных мозгов этого интересного еженедельника, — обязан следить за движением кинолюбителей. Хотя мне, к счастью, не требуется ходить в «Лотарингию» и в прочие кинотеатры, где доят народ под предлогом распространения культуры, — еще одно бедствие в нашем городе, и без того страдающем от выбоин, лопнувших труб и разбитых тротуаров. Итак, после «Лотарингии» придумали «Луару», а дальше объявили конкурс среди жителей Буэнос-Айреса. Конкурс, кстати сказать, со своими хитростями — название должно быть французское — еще бы! — и начинаться с «Ло». Изящно, не правда ли? На самом деле суть в том, чтобы название в газетном перечне стояло рядом с «Лотарингией», а не затерялось где-то в неприятельских кассах, — славно придумано? И тут все юные завсегдатаи, особенно те, что посещают Альянсу, стали ломать голову, повторять историю, географию и нумизматику de la Douce France[38]и после долгих раскопок добыли брильянт, весьма забавное прозвище, использовав «Луару», истинный tour de force[39]даже для знатоков, вроде меня, — я бы во веки веков не додумался до такой находки. Кому придет в голову назвать что-то лежащее на поверхности! Все равно, что назвать Сену. Ведь все стипендиаты подряд пишут работу о замках Луары. И вот, как я уже сказал, в перечне кинотеатров на «Ло» сперва идет «Лотарингия», затем «Луара», а дальше — словно у них сгорели все их конспекты по истории и географии, — «Лосуара», кентавр, составленный из головы «Лотарингии» и туловища «Луары». Но с реками или с кентаврами, надо признать, что с «великим живым» кинотеатры всегда переполнены, даже когда в четырехтысячный раз крутят «Броненосец Потемкин», этот доблестный, как говорит треклятый Чарли, марксистский броненосец, стреляющий из пушек по головам буржуазных кровопийц, причем не погибает ни один невинный ребенок. И, поскольку снобизму этих парней нет предела, их есть чем развлечь на минутку. Да что я говорю — постоянно, потому что каждый день появляется новая волна. Сперва итальянский неореализм, где неаполитанцы орут как на ярмарке, и это они считают высшим искусством, пока нам не надоест видеть в кадрах крупным планом Сорди или де Сику без пиджаков, и тогда мы возвращаемся к французскому кино, которое, надо признать, всегда остается дорогим нашему сердцу, и снова глотаем все пошлости Дювивье[40], которые знатокам этого кино представляются пределом утонченности. А насытившись французским — ведь никто не может вступить дважды в одну реку, — мы перебегаем к шведскому кино, и оно всегда имеет успех, потому как всем нам, кому больше, кому меньше, занятно смотреть, как на экране насилуют девственницу, особенно если это делает бандит, или еще лучше — бандит оказывается ее братом с непременными комплексами и метафизическими драмами, как сказал бы мэтр Сабато, так что наши парни полагают, будто в Швеции целый божий день предаются вышеуказанному занятию, и между кровосмешением и выкидышем у молодой одинокой женщины, когда fait accompli[41]обязывает прибегнуть, как говорится, к героическим средствам, наши олухи мечтают отправиться на эту родину разврата и уютненькой тюрьмы, а того не знают, pauvres enfants[42], что там солнца в глаза не увидишь и круглый год дрожишь от холода рядом с печкой, или на ней, а еще лучше в ней, и что именно по этой причине, когда появляется солнце, а это бывает точно 27 августа, справляют национальный праздник, и тут everybody[43]выходит из дому погреться на солнышке, даже симпатичный и демократичный король пользуется солнечным деньком, чтобы выехать за город, и Бергман снимает фильм с Моникой и совершаются всяческие суперизысканные сексуальные игры на лоне природы, в горах, на лугах и даже в садах самого королевского дворца. Но, разумеется, в этот единственный солнечный день. Так что если наш абориген угодит туда 28 августа, ему каюк, и он замерзнет решительно и бесповоротно.

Сильвина взмолилась о передышке. Когда все успокоились. Кике продолжил:

— Ну вот, вздумалось как-то мне сходить в один из этих очагов культуры, и там уже с порога на тебя обрушивается музыка Альбинони[44], а в интервалах чудаки читают Маркузе, чтобы не терять ни минутки, — словно тебе приходится, понимаешь, всю жизнь есть витамины и дышать чистым кислородом. И войдя, кого я должен был встретить в этой обстановке величайшего уныния? Коку Риверо. А ведь я совсем недавно был у нее. Про Коку вы знаете, знаете, какая у нее библиотека: «Ад» Барбюса, «Разочарованные женщины» бог знает какого автора, «Мир без Бога» какого-то анабаптиста из Миннеаполиса, и, словно мало этой похоронной муры, еще и «Фригидная женщина» Штексля, — как увидишь все это, спешишь удрать на воздух, на солнце. А я еще собирался посидеть у нее, рассказать кое-какие сплетни про ее сестру, но эта библиотека повергла меня в такое уныние, что я был готов для насмешек Ласаро Косты. Однако noblesse oblige[45], и я вместо того, чтобы выложить свеженькие слухи о новом романчике Панучи, начал — что поделаешь! — говорить о похоронах, разводах, опухолях, гепатите и о том, как поднялись цены из-за нового обменного курса. Хотел приспособиться к тону всей атмосферы и чуточку ободрить Коку, для которой единственное солнце — это черное солнце Нерваля. Флагеллантка!